Вера и личность в меняющемся обществе - [118]

.

В напряжении между двумя полюсами «рациональности» и «чувства» Хаимсон усматривал первопричину того, что он называл политической культурой большевизма. Я привела столь пространную цитату из его работы потому, что описанные им переживания, образовательные предпосылки и надежды были типичны и для Ярославского. Хаимсон долгое время оставался единственным, кто указывал на роль «чувства» при анализе большевизма. До сих пор в этих исследованиях эмоции не играли существенной роли. Как убедительно показала Анна Крылова, отсутствие интереса историков к этой категории объясняется тем, что они стали жертвой заблуждения относительно саморепрезентации большевиков в обществе – якобы материалистов, руководствующихся единственно доводами разума. И в своем анализе социальных отношений, и в описании собственной роли большевики либо отбрасывали эмоции как несущественный фактор, либо обличали их как буржуазный пережиток[916]. Еще одной причиной игнорирования эмоций стало, безусловно, то, что личные свидетельства большевиков до конца 1990‐х годов часто оставались недоступными либо рассматривались как не имеющие значения в исследованиях по политической истории[917].

Автобиографические высказывания Ярославского показывают, что оба полюса – и «рациональность», и «чувство» – равно важны для его представлений о себе и своем месте в мире. На примере писем Ярославского революционных лет я хотела бы развить наблюдения Хаимсона, привязать их к конкретным историческим ситуациям и применить их за пределами тех временных рамок, которыми они ограничены у Хаимсона. При этом я собираюсь сконцентрироваться прежде всего на том, какое значение в этих письмах приписывается эмоциям (чувствам). Ярославский описывает, какое впечатление на него и на его самосознание производило непосредственное вовлечение в массовую политику и в какое эмоциональное состояние его приводили эти переживания. Опыт участия в массовой политике был, я полагаю, определяющим для того, каким Ярославский видел себя, как конструировал свою идентичность революционера и воспринимал вызовы политической жизни.

Зимой и весной 1905 года Ярославскому и его товарищам казалось, что все описанные Хаимсоном надежды на совместную деятельность с «народом» близки к своему воплощению. Во время рабочих волнений и демонстраций 1905 года Ярославский был в Санкт-Петербурге и Москве, организовывая там забастовки. В марте его арестовали в Одессе. В письме, посланном им своим товарищам по борьбе в Санкт-Петербург в апреле 1905 года, Ярославский в числе прочего дал свою оценку политической ситуации. Но это, очевидно, не было для него главным, прежде всего ему важно было выразить свое душевное состояние, вызванное революционными событиями:

‹…› Как здорово выросла Россия с 9-го января. Ведь это уже совсем иная Россия. Завидую теперь вам, стоящим у самого так сказать источника жизни, вы воочию видите, как пробуждается сознание народное, как оно проявляется в жизни. ‹…› Я не знаю, как чувствуете себя вы, как чувствуют себя друзья на свободе, я чувствую себя очень великолепно, никогда я не чувствовал так глубоко содержательности жизни. ‹…› Никогда слово наше так быстро и верно не претворялось в дело, как теперь, самая огромность и широта дела только бодрости вливают, только жизненность увеличивают. Теперь не должно быть места пессимизму, отчаянию, как в былые дни, когда и у сильных духом руки опускались перед «стеной», перед ее бездушным молчанием. Радостные голоса слышаться громче, светлые волны разогнали мрак, нависший тяжело над родиной. Ждем приближения весны с радостными надеждами. Святополк плохо делал весну по сравнению с той настоящей весной, которую нам готовит история. ‹…› Огромное общее заслонило маленькое личное…[918]

В этом письме, по своему романтическому пафосу очень напоминающем «Песню о буревестнике» Горького, Ярославский сначала выражает эйфорию от преодоления собственной изоляции. В формулировках текста заметно, какие дискурсы были определяющими для имиджа самоучки и его политических представлений. Историческая телеология марксизма в вульгаризированной форме мешается здесь с сотериологической метафорикой, заимствованной из текстов таких авторов, как Чернышевский, Добролюбов или Горький[919]. Для развития моей аргументации важны два уровня текста: на одном уровне Ярославский оценивает события. При этом он развивает и историческую телеологию, и модель социальных отношений: революционные события 1905 года он переносит в плоскость секулярного пути спасения, совершенствования человечества, пути «от мрака к свету», уделяя роль спасителя «народу». Собственно история представляется абстрактной движущей силой, революционер (то есть Ярославский) – ее действующим лицом и пророком. «Слово» революционера услышано пролетариатом и благодаря вновь проснувшемуся сознанию претворяется в жизнь. Так движется история, которая, наконец, освобождается из спячки, освобождая и революционера из его летаргии. На другом уровне Ярославский наблюдает за собой и описывает психическое состояние, вызванное в нем революционными событиями. Конец собственной изоляции и совместное дело он описывает как момент наивысшей эмоциональной интенсивности, в котором непосредственно ощущается смысл жизни, преодолена всякая форма отчужденности, застоя и пустоты.