Вера и личность в меняющемся обществе - [117]
Поскольку Ярославский не считал себя религиозным человеком, следующая проблема состоит в возможностях использования понятия религии как такового в качестве категории для анализа большевизма. За последнее столетие такого рода анализ производился не раз, как из научных, так и из полемических соображений. На этих попытках я остановлюсь ниже. Полагаю, что «духовная автобиографика» Ярославского может быть полезной для настоящего сборника, если лейтмотивом сделать его подзаголовок – «Вера и личность в меняющемся обществе» – и поместить автобиографические и биографические практики современников в социальный контекст, из которого эти люди вышли.
Здесь важно прежде всего отделить понятие веры от религиозных коннотаций и рассматривать его в нейтральном значении – как убежденность человека в истинности собственных представлений и убеждений. Разбор случая Ярославского может стать полезным дополнением к остальным статьям этого сборника, поскольку на его примере можно показать, как меняется конструирование себя индивидом при изменении социальных условий. Этот случай прекрасно подходит для исследования вопроса, как формируется Я в условиях массового общества конца XIX – начала XX века, какое значение имели в этом «модерном» социальном контексте биографические и автобиографические тексты и какую роль они выполняли. Кроме того, по моему мнению, Ярославского и его товарищей связывало с их религиозными современниками то, что вслед за Максом Вебером я обозначила бы как открытие харизмы[910]. Этот тезис я далее проиллюстрирую, приведя наряду с Ярославским пример о. Иоанна Кронштадтского. В том, что касается Ярославского, я опираюсь на мои собственные исследования, а материалы об Иоанне Кронштадтском взяты из биографической работы Надежды Киценко[911].
Ярославский представляет собой интересный случай не только потому, что он оставил достаточно большой корпус автобиографических в самом точном значении этого слова текстов: обширную (с 1916 по 1938 год) переписку со своей женой Клавдией Кирсановой, занимавшей высокие посты в большевистской среде, а также записи дневникового характера в календаре, сохранившиеся за 1934–1937 годы[912]. Но Ярославский был и в числе главных организаторов большевистской коммеморации – форматов, институтов и контекстов, биографических и автобиографических практик, в рамках которых большевики и представители других революционных партий могли рассказать о себе и о пережитом ими. Он являлся соучредителем и многолетним председателем Общества старых большевиков, а также Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев и в целом своего рода серым кардиналом большевистской партийной историографии. В качестве члена президиума и секретаря партийной коллегии Центральной контрольной комиссии (ЦКК), которая выступала как высший партийный суд, Ярославский организовывал и координировал регулярные «чистки» партии, выступая верховным обвинителем и судьей[913]. В этой связи биографические и автобиографические практики и контроль над ними также играют важную роль, поскольку членов партии вынуждали обосновывать свои воображаемые промахи посредством автобиографий, то есть вписывать их в историю своей жизни.
В 1905 году Ярославскому исполнилось 27 лет. Революционные волнения он воспринял как радикальное событие огромного значения и эмоциональной интенсивности. Память о них не отпускала его на протяжении всей жизни, и он постоянно останавливался на этой теме в своих исторических трудах[914].
Леопольд Хаимсон в своей классической работе о русской социал-демократии конца XIX – начала XX века основными категориями, при помощи которых члены различных социал-демократических фракций интерпретировали как идентичность рабочего класса, так и свои собственные переживания, назвал «спонтанность», «чувство» и «рациональность». Такую двойственную ориентацию в самоанализе российских социал-демократов Хаимсон, с одной стороны, объяснял чтением позитивистских трудов западной материалистической философии, а с другой – относил ее на счет традиции народнического романтизма. В точной формулировке Хаимсона:
It had been their common quest for consciousness, for a reasonable and responsible world view in the face of an alien and indifferent society that had originally brought the members of the intelligentsia together. ‹…› This search for a «conscious» identity – through the relentless exercise of a rationality trained in the school of Western rationalism – had widened the chasm, that separated the intelligentsia from the world around them. ‹…› The very intensity of their efforts to find a «conscious» identity had periodically given rise in many members of the intelligentsia to an opposite striving, to an urge to break out of their isolation and to give free «spontaneous» expression to their feelings – by «fusing» with an outside popular force which, however oppressed by the existing order, was assumed to have the power and the «inner freedom» that the intelligent himself lacked
