Венок Петрии - [81]

Так вот, из прежнего окненского Жики Курьяка — уж как мать им гордилась! — вышел проходимец и вор, которому и руки, как пляшут в коло[7], не подашь. Вот каким заделался!

И на беду, жулик этот и пустомеля вдруг в поселке заявился.

А Миса как раз в тот день собрался в «Единство».

Получше ему было, захотелось с людьми посидеть, поговорить.

Ушел утром и нет его, полдень прошел — нет. Господи, думаю, где же он?

Я и в мыслях не держала, что они там могли вместе напиться.

Но смотрю — уж к вечеру дело было — идет мой Миса. Да не один, а, само собой, с этим.

Идут в обнимку, шатаются, оба в стельку пьяные. А Курьяк то поет, то орет что есть мочи на всю округу:

«Вернулся я! Приехал! Вот он я опять!»

Всем, понятно, от такого счастья впору полные штаны наложить.

У меня аж в глазах потемнело, как я их увидала. Рази Мисе с его хворобой можно пить?

Входят они во двор, а на ступеньки-то никак не взберутся. Жика вроде подсобляет мому, еле-еле доковыляли.

«Петрия, — кричит Миса, а сам слюни распустил от превеликой радости, что собутыльника нашел, — есть что на обед вкусное? Дай, Петрия, мне и другу моему, Жике Курьяку, подзаправиться да что-нибудь получше».

И подмигивает мне.

А Курьяк бросил его, разлетелся ко мне обниматься да целоваться. Кажись, никому на свете человек так не радовался!

«Здравствуй, Петрия, — кричит, руки раскинул. — Сколько лет, сколько зим! Давай, Петрия, Мисину скрипку. Отпразднуем нашу встречу, мы ведь, Петрия, с им старые кореши».

А я и здороваться с им не хочу, не то что целоваться. Глаза б мои на его не глядели!

Но он уж подскочил, облапил, как медведь, обслюнявил всю, а несет из его, как из вонючей бочки.

Толканула я его легонько в грудь.

«Ты руки-то убери, — говорю. — Какие вы кореши, когда он супротив тебя молодой совсем!»

А он старше мужа лет на десять, но здоровый был кобелище, через что токо не прошел, а выглядел чуть не моложе Мисы.

Он вроде удивился.

«Ты что, — говорит, — никак серчаешь на меня? Я, конешно, старше Мисы, шестой десяток приканчиваю. И куда подевались мои годы? Оглянулся, а жисть уж прошла. Где моя жисть, Петрия? А? — И улыбается, дурак старый. — Миса работал в ламповой, и я тоже там когда-то работал; потому я так и сказал — кореши».

Я гляжу на его, а про себя думаю: ежели вы обои в ламповой работали, какой дьявол заставлял вас вместе горькую глушить?

«Ну, Жика, — говорю я ему в сердцах: надо же так Мису напоить, — коли ты меня спрашиваешь, я тебе отвечу: в кабаке твоя жисть осталась, вот где. В ем прошли твои годы».

Тут он обхватил свою голову руками, будто от чего-то спрятаться хочет, и давай слезы лить, текут по носищу ручьем.

«Не говори так, Петрия! Мне это моя родная сестра Анка твердит день и ночь, неужто и ты туда же! Родная сестра меня забыла, у вас-то хочь есть сердце? Можете хочь вы понять человека? Или токо и знаете, что поносить?»

«А вы, — спрашиваю, — чего знаете? Окромя того, что напиваться до потери сознания. Иль не видишь, что Миса больной? Зачем ты его напоил? Куда ему пить, когда в ем душа еле держится?»

А Миса-то все карабкается по ступенькам. Нога-то ни одна не слушается, весь хворый, а тут и хмель играет, никак ему не одолеть ступеньки.

«Вот, — говорю, — полюбуйся!»

Тут Миса и вскипел: как смею я оскорблять его приятеля?

«Петрия! — орет снизу. — Ты в мужские дела не суйся! Захотел и напился, тебя это не касается!»

Я было собралась подсобить ему. Но, как увидела, что он ярится, отступилась. Ежели ты хворый напиваешься и плюешь на себя, то и взбирайся как хошь, твое дело.

А Жика опять ко мне лезет.

«Петрия, — кричит, — неужто ты и вправду на меня серчаешь? Слушай, не серчай. Я десять лет здесь не был. Это ведь мое Окно, я тут родился. В кои веки приехал родные места навестить!»

«Ежели ты, — говорю ему, — приехал родные места проведать, не обязательно было мого мужа спаивать. Чай, не для того ты сюда ехал».

Хочь тресни, не могу смолчать и все.

«Петрия, — ревет снизу Миса. — Иди отсюдова! Ишо ты будешь нам мозги вправлять!»

И, видать, от злости в голове его малость туман разошелся, и он кое-как вскарабкался. Глядит на меня, как собака бешеная.

Ладно, думаю, не устраивать же представленье перед чужим человеком.

«Входите, — говорю. — Счас дам вам поесть». Чтоб вам никогда не наесться!

Повернулась и пошла впереди их в дом.

Входим мы, значит, в дом, а Курьяк все мелким бесом круг меня вьется. Все чтой-то объяснить хочет.

«Слушай, Петрия, не надо, не серчай. У меня здесь отец с матерью померли, здесь я их и схоронил. Здесь, пока я в тюрьме сидел, моя родная и горячо любимая жена Дана, звездочка моя ясная, померла, вот кого приехал я проведать. — И снова по щекам слезы катятся. — Что, ты думаешь, я в Белграде делаю? Да погибаю! Я Белград, Петрия, люблю, он меня хорошо принял, как и всех, кто туда приезжает, но я там, Петрия, от одинокости погибаю. Не могу больше выносить одинокости, кажись, лопну и все. Сердце мое тут осталось. Восемь лет не мог работы найти, недавно вот нашел место. И как получил первое жалованье, сразу сюда приехал. Эти вот тряпки купил — не было их у меня, — чтоб было в чем на родине показаться. — И правда, костюм на ем новый; но, понятно, уж виду нет — мятый весь и грязный. Ухватился он за воротник, дернул и порвал. Воротник так и обвис — И теперича, — говорит, — не знаю, где буду и сколько пробуду. А место, Петрия, опять потеряю!»