Венок Петрии - [76]

Нет для их боле Марковича. Три года как он отсель уехал, и ни разу на празднике не был, видать, и не звали.

Вот, значит, я и думаю, как же это так получается? Когда надо обругать кого, кто испортил тебе жисть, принес запустенье В твой край, тогда Маркович туточки, живого места на ем не оставят, мать покойную из могилы подымут. А когда кого похвалить да поблагодарить за содеянное для блага народа, так хвалят содеянное, дерут глотку, аж челюсти сводит, а того, кто боле всех сделал, и не помянут.

Неблагодарный мы народ, вот что я тебе скажу. Ни к чему у нас уваженья нету, ничё с нами не сделаешь. Ей-богу.

А с туризьмом этим, про который, как сказывали, Маркович говорил, вишь, какал оказия вышла. Правду сказать, кругом у нас леса, воздух чистый, может, что и вышло бы. Вот летом пришли ко мне двое, муж с женой. Пожили два дня и уехали. Это, что ль, туризьм?

Приезжают сюда старухи да старики. Комнаты у людей сымают, а другие и вовсе купили какие были ветхие дома, малость поправили их и давай шастать по горам с палками навроде слепых, а вернутся — сидят во дворах, газеты читают.

Неужто Маркович думал, что они помогут нам подняться и жисть через их станет получше? Не знаю. Может, это и есть туризьм этот самый? Но мне все метится, зряшное это дело, какого добра ждать от людей, на которых и глядеть-то жалко.

Ей-богу, жалко. Ведь скука людей съедает, прямо на глазах гибнут. Ладно, им с нами тошно, а нам с ими? Они сами себе обрыдли, жисть им обрыдла, уж и не знают боле, куда себя деть.

Рази это жисть — издаля приехать, чтоб как перехожим странникам с палкой по горам карабкаться да газеты в чужих дворах читать?

Ежели охота прогуляться, езжай, брат, в Белград, гуляй себе по улицам, на людей глазей. А охота газеты читать, сиди у себя дома и читай за милую душу, иль кто возбраняет? Не сюда же приезжать, чтоб тебя тут окненская голытьба охмуряла да обжуливала.

Окненцы, брат, и себя готовы охмурить да обжулить, а уж других и подавно. Такие уж они от роду. С ими знаешь как: ты и оглянуться не успел, а уж в дураках остался, да вдобавок вот с такими ослиными ушами.

Неужто, думаю, негде этим людям голову приклонить, что они должны здесь жить и терпеть насмешки и хулу голытьбы местной? А ведь пожилые люди, их почитать положено.

Никудышняя, выходит, наша жисть. Ни ты с ей ничё не можешь сделать, ни она от тебя краше не становится.

Господи, думаю иной раз, упокой мою душу вовремя — ни раньше, ни позже. А когда, не спрашивай, не хочу я этого знать. Прошу тебя об одном, когда я уж ни на что годна не буду, не допусти, чтоб я скиталась по белу свету людям на потеху, себе, старухе, на позор.

11

С шестьдесят пятого или, может, с шестьдесят шестого начал мой Миса прибаливать. И прихватило его с той стороны, с какой и ждать не ждали.

Пока в ламповой ковырялся, работа была пустячная, боле сидел, чем на ногах стоял. Как в штольню перешел, его поначалу поставили на стрелку, и там ему было не больно тяжело. Но когда все свели в Брезовицу, его перебросили на подземный поезд прицепщиком. Куда поезд, туда и он.

Мне, понятно, Миса это рассказывал, сама-то я не видала. И захотела бы посмотреть, дак не смогла бы.

Женчине нелегко попасть в шахту. И до войны уж нога нашей сестры туда не ступала. У шахтеров поверье есть — в шахте женчина беду приносит, стоит ей под землей появиться, жди несчастья. В сорок пятом или сорок шестом, не помню точно, спустилась первая женчина под землю — местная учителька, а с ей две или три афижейки[6], пустили их. Да и то с ими кто-то из дирекции должон был ходить: шахтеры ругали их почем зря.

Да и по сей день старые шахтеры по-прежнему не терпят, чтоб бабы под землей мельтешились. Простая баба, как я, к примеру, и близко не подходи. Ежели ты ученая и с ножом к горлу пристанешь, тогда, может, и пустят. Ну а попадешь туда, уж не удивляйся, ежели увидишь косые взгляды и услышишь за спиной матерщину.

И в Окно, и в Брезовице Мисе набавили жалованье, жить нам стало полегче, но работать ему — тяжеле. Больная нога мешала.

В шахте таскать тяжести, может, особо и не приходится, уголь сам по себе не такой уж тяжелый, но жара, духота, черная пыль, ходишь согнувшись и жисть завсегда на волоске — вот что силы забирает. К примеру, едешь в этой вагонетке, чуть приподымешься, заденешь головой за крепь иль за глыбу, и все, готов; двоих или троих, покуда Миса там работал, так прикончило. А что уж говорить про газ, взрывы, обвалы, воду и другие беды. Тяжелая, брат, и опасная работа, держись от ей подальше, мой тебе совет.

Да и там, где Миса работал, не сахар.

Вагонетки ни минуты не стоят, тащат их локомотивы махонькие, снуют туда-сюда.

То надо везти шахтеров, что закончили смену в Странаце, Брегове, Доброй Доле, в брезовицкую штольню, а на ихнее место новую смену подвозить; то в Еловице все вагонетки полные, ждут пустых, некуда уголь грузить; бери груженые, оставляй пустые; пригнал в Брезовицу, ишо вагонетки не разгрузили, а машинисту уж кричат, ты где валандаешься, мчи давай в Пландиште или ишо куда, там ждут. Цельный божий день гонка.

Скачешь как ошпаренный, туда-сюда мечешься, вагонетки опрокидываешь, прицепляешь, отцепляешь, людей, когда везешь, то и дело остерегаешь да одергиваешь. Цельный день маята да суета, ни минутки роздыха нету. И здоровому нелегко, а уж Мисе и подавно.