Венок Петрии - [75]

Опосля-то, видать, и те, что не любили его, и другие про себя думали: господи, а ну как через край хватили? Какой бы он ни был, мы его знаем. Вдруг заместо его придет ишо хужее?

Ушел он, значит, а в дирекции и комитете затормошились, сидят, обсуждают.

Договорились пойти к ему домой. Ктой-то ведь должен уступить. Может, передумает, надеются.

Пришли они. А выходит к им не он, а его жена.

«Мой муж, — говорит, — прилег отдохнуть и просил передать, чтоб вы пришли в четыре часа. Тогда он примет вас и поговорит с вами».

Ладно, можно и в четыре. Приходят они в четыре.

А их опять встречает не Маркович, а его жена.

«Присядьте, пожалуйста, — говорит, — муж мигом выйдет».

Кофей, ракия на столе, угощайтесь.

Чуть погодя входит Маркович. От дверей кивнул и все.

Вышел в другом костюме, рубашку чистую надел, галстук, побрился, припарадился, можно сказать. Все на ем ладно, только бледность в лице и глаза будто провалились.

«Свято место, — говорит он, — пусто не бывает. — И вроде улыбнуться хочет, да не получилось улыбки-то. — Я уезжаю, но оставляю здесь способных людей, они будут продолжать работу. Мой заместитель — человек молодой, но знает все не хужее меня, так что можете не беспокоиться, никого другого на мое место ставить нужды нет. А с народом здешним, — говорят, вроде бы сказал он им, — может, я и дал маху. Но вы же понимаете, край тут красивый и для туристов заманчивый, а будут приезжать туристы, и людям будет и занятие, и заработок. Потому прошу вас и завещаю: налаживайте тут туризьм».

А как кончил говорить, сослался на дела и ушел. И снова никому руки не протянул. Через три дня и уехал.

Люди рассказывают, жалко было на его смотреть, когда он уезжал. Ни с кем в Брезовице не хотел ни видеться, ни разговаривать. Из общины, из округа, говорят, взялись его уговаривать, но он и слушать не стал. Перед отъездом один раз прошел по Брезовице, в самообслуге мыло для бритья купил. Люди подходили, здоровались. А он даже глаз не подымал, слова никому не сказал.

А когда уезжал, один человек его провожал, с вещами помогал управиться, никого боле не было.

Тому человеку он и сказал:

«Не моя вина, что о шахтерах плохо заботятся, не стараются, чтоб тем, кто под землей работает, жилось получше. А они рады все на меня свалить. И никогда я по своей воле или со зла не увольнял рабочих. Увольнял одних бездельников да пьянчуг, или тех, у кого земли много и кто мог землей прожить. Они думают, нынче можно жить, как жили сто лет назад. Не моя вина, что нельзя жить по-старому».

Сел он в вагон и со слезьми на глазах поглядел на то, что оставляет.

«Видишь, — говорит, — красота какая? Понятно, не один я все это сделал, люди работали, однако не было бы меня здесь и не было бы красоты этой. И вот как мне это аукнулось. В проклятой нашей Сербии, — говорит, — не было случая, чтоб человека, который бы сделал что для свого народа, не оплевали бы и грязью не забросали. Такая уж эта проклятая и поганая страна. Что ж, видно, и мне быть одним из таких людей. Нет в нашем народе уважения к человеку.

Ну да ладно, — сказал он ему ишо, — это я как-нибудь, может, и переживу. Не любят у нас тех, кто дело делает, а я делал и, само собой, разбередил людей. С одним не могу примириться: из-за этой треклятой Брезовицы и сумасшедшей работы не было у меня время на собственных детей. Родных детей своих не знаю, что они, какими стали, не знаю. — А дети его уж и школу кончили и лет десять как не жили с отцом-матерью. — Вот я и еду к им, хочу заново с ими познакомиться и, ежели они не против, помириться. Работать я пока могу, и, надо думать, в Белграде мне найдут место. Получится, стану потихоньку работать, погляжу, может, чем детям подсоблю. И с внучатами поиграю. А не получится, не примут меня дети, тогда уж дело известное».

С тем и уехал.

Вот такая, брат, история. И как ни верти, как ни крути, как ни приглядывайся, все одно ума не хватит по справедливости все рассудить.

Кажный в свою сторону тянул, своей правды добивался. И Маркович неспроста все делал. И у его была своя правда, и, может, не такая уж и плохая. Ведь и это надо признать!

Но на чьей стороне правды боле было и чья правда правее, тут и вовсе голову сломаешь. Такой узел завязался, столько в ем сплелось, что вовек не распутать. Токо порвать можно.

А у меня иной раз и за его сердце болит. Бранят его, ругают все кому не лень. Бывает, и я туда же, хочь он мне ничё худого не сделал. Вот и думаю: неправильно с им получилось. И почему люди не понимают друг дружку? А? Вот чего ты мне растолкуй!

Что народ его не любит и добром не поминает, это ишо можно понять: его ни в какое время не любили. Он, мол, нас всего лишил, за что нам его любить? Но ведь и его подручные, что после его остались, что не разлей вода с им были, пока он тут сидел, тоже позабыли его.

Всякий год в Брезовице да в Брегове в августе шахтерский праздник справляют. Музыка играет, на вертелах поросят да ягнят крутят, а то и волов, пиво, вино, водка рекой льются. Большой, господи, праздник, люди по ему с ума сходют!

И речи, само собой, говорят. И не один не скажет, как я, к примеру, говорю, запустенье, мол, у нас полное. Все говорят: вот что мы построили и сотворили своими руками. А Марковича ни одна душа не помянет.