Венок Петрии - [77]

Но ему по душе эта работа была. Все время двигаешься, не сидишь сиднем, как в ламповой или на стрелке. Тут уж не соскучишься, кругом завсегда люди. Знакомцев, слава богу, много.

Вот он и рассуждал: конешно, работа тяжелая, но мне она по душе, надо токо больную ногу беречь. Ежели от чего ждать подвоха, так перво-наперво от ее, потому главное дело — ее щадить. На его месте кажный бы так рассуждал.

Вот, значит, Миса мой и берег слабую ногу, все на здоровую налегал. А она-то его и подвела.

Вдруг вены на ей вылезли. Да толстые, с палец.

Сперва-то думали, ерунда, у кого здесь вен нету? Однако не прошло много времени, как они сплелись в какие-то черные узлы, то ль желваки, то ль наросты. Ходить больно стало, подгибается нога и все тут.

Вот беда нежданная!

Приходит после смены домой — слезы из глаз от боли катятся.

«Не могу на ей стоять, — говорит, — такая боль».

А как на ей не может, на какой же тогда?

Мучился он, мучился, а там и к доктору пришлось иттить.

Доктор, понятно, в Брезовице, я его и знать не знала.

Поглядел он его. Лекарствие прописал, больничный дал. И велел резиновый чулок носить.

Натянул Миса чулок этот.

Гляжу я на его. Нога белая, кабыть в тех валашских портах, в которых он мне во сне привиделся. Меня как ножом полоснуло. Помню, чем это тогда кончилось, а теперича, значит, и на левую перешло. Испугалась я страсть.

«Как тебе в ем?» — спрашиваю.

«Сам не знаю, — говорит, — похоже, лучше. Вроде меньше болит».

«Слушай, — говорю, — не от чулка это вовсе. Ты здоровый человек, не натягивай его на себя, ведь покойников, не приведи господь, так обряжают. Зачем тебе это?»

Он головой мотнул.

«Не знаю, — говорит. — Поношу малость».

А я как банный лист пристала. Зачем он тебе да к чему он тебе? Пока он не скинул его.

Брось, кому он нужон? Кто от вен белым чулком излечивался? И не говори мне ничё. Ладно бы шерстяной, куда ни шло. Дак нет — резиновый. Холодный, кто ж это холодом ногу лечит? Оставь ради бога.

Посидел он дома. Получшало ему. Выписали его на работу.

Поработал он какое-то время. И снова стал с ногой мучиться.

Домой приходит белый весь, еле ноги передвигает. Придет и сразу на кровать валится, больную ногу на подушку подымет и лежит, глаза зажмурит, молчит. Отлежится, нога отойдет, тогда токо встанет и поест чего.

Так вот все и идет, идет. Мучается муж с новой бедой. Увечная нога совсем не болит, а здоровая — никуда! Не может ходить и все.

Доктора давай его уговаривать снова на пензию иттить.

«Ты, — говорят, — инвалид, к чему тебе на работе убиваться? Иди себе на пензию и живи в свое удовольствие!»

А ему о ту пору ишо и сорока пяти не было. В его-то годы да на пензию?

Не по душе ему это. Как ни гляди, не по душе.

«Они, — говорит, — хотят меня живого похоронить. Кто это в мои годы на пензию уходил? Один раз я уже был на пензии, знаю, что это такое. Пущай лучше веревку дают, повешусь и дело с концом, а на пензию не пойду».

Далась ему эта веревка, чуть что не так, сразу о веревке говорит: «Веревка мне нужна, а не пензия. Скорей я сам в петлю полезу и разом с муками своими покончу, чем на такую жисть соглашусь».

Страшно мне, брат, стало от таких его слов. Не хватало ишо, чтоб при живой жене муж руки на себя наложил, — как тогда перед людьми и перед богом оправдаешься? Тогда и мне висеть с им рядышком, ничё боле не останется. Вместе вешаться придется.

И вот, значит, неохота ему на пензию иттить, а мне и того пуще. Помню я, что он тогда творил, опять пойдет дни напролет по кофейням шляться.

Однако ж молчу, боюсь лезть со своими советами, но и этим уж его правоту признаю.

«Тебе, — говорю, — видней. Как решишь, так и будет. У тебя голова умнее».

А как раз в ту пору, как он болеть начал, в шестьдесят пятом или шестом, взялись шахтеров увольнять.

Раза два или три уволили сразу помногу: лишние, говорят, без надобности нам они. Прежде-то, бывало, день-два не выйдешь на работу, сперва спросят, где был да почему, а там уж решают, что да как, а нынче и не спрашивают, враз выгоняют. Опоздаешь два иль там три раза, и слушать не слушают, не нужон и все. А уж кто в годах, без всяких разговоров на пензию выставляют. Страшное, брат, время.

Потому и на Марковича озлобились. Окромя шахты ведь работы здесь нигде не найтить!

Однако же Мису не трогают. Кадровый, мол, работник, двадцать пять лет на шахте, инвалидом труда стал, помнят, как это случилось. Но он все одно боится.

Видит же — здоровых людей на пензию спроваживают, а его, больного, оставляют. Что делать, думает, ежели спохватятся, сообразят, что к чему, и мигом на пензию? Где работу найдешь?

А пока суд да дело, он на больничном сидит. Не выдерживает и все. Чуть поработает, глядишь, опять дома.

Десятник уж выговаривает ему.

«До каких же пор ты так работать будешь? — спрашивает. — Не могу я что ни день замену тебе искать. Иди, брат, на пензию, коли не можешь работать».

Миса сам не свой, страх сердце теснит, впору подыхать. Старается, что твой крот. Работа и без того нелегкая, а он за семерых вкалывает, за одну смену готов все на свете переделать.

И само собой, нога-то ишо быстрей устает. Стало быть, опять садись на больничный. А вернется, десятник снова его допекает.