Венок Петрии - [74]

Ну вот все готово, дорожники сделали, что должны были сделать. Поезд может трогаться. Машинист с кочегаром полезли на свои места. И тут старик машинист, а он, говорят, водил здесь поезда лет сорок, заплакал.

Так, слезьми обливаясь, и потянул за какую-то ручку, свистнул паровоз. Рабочие по-прежнему молчком, как воры, мигом сели в вагоны. Ровно бежать собрались.

Не выдержал тут народ. Разом заголосили, запричитали люди. В голос рыдают бабы, шмыгают мужики, плачут дети, будто родного человека хоронют. Бабы платки развязали, концы распустили, того и гляди кинутся лицо себе с горя царапать, глаза вырывать.

Старик машинист снова взялся за свой свисток. И уж не отпускал его, паровоз засвистел, заверещал как с перепугу.

И тут вдруг завыли все три шахтерские сирены. Подхватили паровозный гудок и в лад с им заревели. Ревут сирены, прямо караул кричат, свистит, верещит паровоз, не знаешь, кто жалобнее. Сердце от боли разрывается.

А траурный поезд уж тронулся потихоньку, расступается перед им толпа.

Машинист высунулся в окно, а сам тянет за свисток и на людей глядит. А из глаз черные слезы, ровно сытые шершни, выкатываются, все лицо будто в черных дырьях.

Замельтешились старики и старухи, подались кто влево, кто вправо, побежали за поездом.

Кричат люди, вопят, причитают, к богу взывают, бранятся, голосят, стонут все разом — и под ноги не смотрят, бегут, что есть сил. Свистит паровоз, сирены воют, а старики да старухи с клюками, дети малые сломя голову несутся за поездом и кричат, кричат…

Испугалась я, господи, страх какой! Вот-вот, думаю, кто под колеса угодит, и уж как кишки по рельсам тащатся, представила.

Схватила я свого мужика за руку.

«Бежим отсюдова, — кричу, — здесь без крови не обойдется!»

Вытащила я его из толпы, убежали мы оттудова, одним словом.

Уж на дороге зять догнал нас на своем «фиате» и домой отвез.

10

А на другой день в Брезовице созвали большое собрание. Марковичу такой правеж устроили, что хужее и придумать невозможно.

Было воскресенье, сотни людей туда понаехали. Сидели там и те, что до вчерашнего дня под землей были.

Встал, как водится, один из дирекции и давай речь говорить. И первым делом, конешно, Марковича нашего восхвалять. То-то он, мол, сделал для нас, другое, третье. Мол, весь край наш благодаря его заботам цветет и благоденствует.

Люди сперва хмуро слушали говоруна, хочь внутрях-то небось все кипело. А там и прорвало.

Хватит, кричат. Вам бы токо Марковича хвалить, нет чтоб послушать, что мы думаем. Вы его благодетелем выставляете, а у нас этот самый Маркович костью в горле стоит, нет его хужее. Штольни позакрывал — их ишо наши прадеды строили, — а нас и не подумал спросить. Без поезда нас оставил, а не им дорога прокладывалась — до нас люди трудились. Вы вот говорите, он для нас много чего сделал, почему же от его благодеяний шахтерские поселки пустые стоят, одни старики да старухи в их живут. Школы позакрывал, детям учиться негде, при глазах слепыми останутся. Говорите, много угля на-гора выдаем, никогда, мол, такого не было, а про то, сколько наших товарищей уволили и на сколько шахтерам жалованья скостили, молчите.

Вы его похвалами осыпаете, имя его у вас завсегда на языке, а он край наш в пустыню превратил, вы же все дурачками прикидываетесь, будто ничё не видите. Хватит нам ваших россказней, по горло сыты.

Много людей так говорило; живого места на Марковиче не оставили, оплевали как последнюю собаку.

Для его все это как гром с ясного неба. Молчит, то побелеет, то краской зальется. Похоже, готов под землю провалиться.

А рядышком с им сидят люди из общины, из комитета. Ерзают, в толк не могут взять, что вдруг стряслось такое.

Один поднялся было, видать, Марковича защитить хотел.

Но тот осадил его.

«Оставь, — говорит, — успеешь. Пущай они говорят. Хочется мне знать, скажут обо мне что другое или нет».

Но, господи боже мой, ничё другого ни один человек не сказал, все токо ругали его и срамили.

В конце встал и он. И так сказал:

«Я здесь двадцать пять лет. Все это время я старался делать одно хорошее и считал, что так и делаю. Но вижу, люди иначе думают. А раз мои рабочие, которых я должен был понимать в первую очередь, так ко мне относятся, мне не остается ничё другого, как уйти на пензию. Да и пора уже, возраст вышел. Завтра я передам дела своему заместителю и боле на работе не появлюсь».

Повернулся и ушел, не оглянулся даже.

А как он ушел, тут собранье и кончилось.

Смущение какое-то наступило, у всех сразу и говорить охота пропала. Отгремела гроза и все. Кончено дело.

Ежели хочешь знать мое мненье, все они ушли оттудова подмоченные.

С Марковичем, вишь, как все обернулось, он свое получил сполна и по справедливости. Можешь понять, что у его на сердце было.

Те — из комитета и общины — ничуть не лучше были, и у их рыльце в пушку. Теперича задумаются. Как-никак их к ответу призовут: где вы были, чего смотрели, почему допустили, чтоб такое могло произойти?

Да и шахтеры, что, глоток не жалеючи, костили Марковича, по чести сказать, ушли без особой радости. Кой-кто его и вправду не любил, другие усталые были, а тут ишо поезд всем душу разбередил, с горя да с устатку и отыгрались на ем. Может, и не думали его вовсе прогонять, а просто надо было им выкричаться, душу отвести.