Венок Петрии - [72]

Но коли работа легкая, так и жалованье карман не тянет. Когда мы поженились, шахтеры прилично получали, и жилось нам нехудо. А там полегоньку-потихоньку поубавилось жалованье у наших мужей, мало стали они получать, а мой Миса в ламповой и того меньше.

На одно его жалованье рази проживешь? Концы с концами сведешь, и то ладно.

А тут вдруг пошли разговоры, что закрывают нашу шахту.

Как закрывают, спрашиваешь, угля-то там ишо полно. Да хорошего, по всей Сербии, говорят, такого не сыскать. Бросишь его в огонь, горсти пепла не соберешь, весь как есть сгорает. Такой у нас уголек.

Не верим мы, думаем, поговорят, поговорят, тем и кончится. Чего здесь ни говорили, а все позабылось.

Но тут не забыли.

Начали на собранья сзывать, день и ночь токо о том и талдычат. Министры приезжают, речи говорят. Вам, уверяют, от этого лучше будет, жисть другая пойдет, вишь, и это они знают, чего ж сами-то здесь не живут?

Все горы, мол, наскрозь прокопают. Штольни позакрывают, а все штреки сведут в одно место, в Брезовицу.

А Брезовица тогда махонькое сельцо было, и домов-то раз-два и обчелся; штольня там, правда, была, но не работала, штреки расчищали да от воды берегли все. Как это они в такую пустошь всех соберут, ума не приложу.

Однако Миса мой на сей раз не сплоховал.

Видит он, что дело затевается нешуточное и впрямь горы взялись буравить, он и попросил, чтоб его снова в штольню перевели.

Спрашивают его:

«А почему в ламповой не хочешь? Ведь там полегче».

«А потому, — отвечает, — платят там мало, нам с женой не прожить. И к тому же я хочу работать со своими товарищами».

И его вернули в окненскую штольню на большую стрелку, где он допрежь увечья своего работал, отцеплять и прицеплять вагонетки.

Работа ему была знакомая и все легче, чем с обушком потеть. Да нынче он и не смог бы.

9

Не прошло шести или семи лет, как начались эти разговоры, а наш Маркович все, что напридумывал, уж и сделал.

И тогда многие говорили, что здешним людям дела эти боком выйдут. Но кто их слушать станет? Маркович уж главным директором всего рудника стал. А ему что взбредет в голову, вынь да положь, чтоб по его было.

Пробуравил он наши горы, туннели в их пробил. Говорят, ежели все вместе сложить, то километров пятьдесят выйдет. Поезда по им пустил, лошадей, что ишо по штрекам ходили, выставил. Штольню в Брезовице расширил, из махонькой огромадную сделал и все штреки туда вывел. Начали наши шахтеры, где бы они ни работали, в Брезовицу, ровно на фабрику, ездить со всего края. От Нишской железной дороги возле Лапава ветку прямо к Брезовицкому бункеру подвели; тут наш уголек — в вагоны и прямиком в Белград.

Сельцо это, Брезовицу, — и смотреть-то было не на что! — Маркович в цельный город превратил. Дирекцию там поместил, дома красивые в четыре этажа для анженеров и рабочих понастроил. Круг их скверы велел поразбивать, просторные такие, красивые. Гостиницу большую с музыкой и певичкой, чтоб туристов приманивать, соорудил, больницу открыл, с войны это в наших краях вторая; правда, первую тут же закрыли: открыли брезовицкую, закрыли бреговскую. Дом здоровья, аптеку, универмаг, магазин с самообслугой, чтоб, значит, быстренько у докторов управиться и заодно купить все, что нужно. Автобусы пустил — на работу и с работы людей возить, и в другие города езжай куда хочешь.

Все устроил на загляденье, ничё не скажешь. Одна малость его подкузьмила — не умел он с людьми ладить. Никак у его это не выходило. Ежели б людей откинуть, все было б как нельзя лучше.

Ведь у нас-то все прахом пошло. Собственным глазам другой раз не веришь.

И, господи, не в один день все сделалось, а потихоньку да полегоньку. Сперва слушок пройдет. Люди себе говорят, говорят, глядь, пока ты чухался да мыслью обвыкал, дело-то уж и сделалось.

Поначалу мало что и примечали. Миса перешел в Брезовицу, ездил туда автобусом. Гудок на нашей шахте, Зорькой его шахтеры звали, не гудит. Вроде других перемен и нету.

И вдруг — оглянуться не успели — все вверх дном перевернулось. И ничё тебе не остается, как бежать отсюдова очертя голову. Иль стоять и в небо пялиться от всех этих чудес.

Много шахт прикрыли вовсе. В Главице, в Миладиноваце, в Бранковой Баре ни души не осталось. Позакрывали штольни — и крупные! — в Доброй Доле, в Двориште, в Странаце, в Пландиште. В Брегове из трех одну оставили, самую узкую. А про все прочее и думать забыли, забросили, пущай себе гниют да разваливаются земле и людям на посмешище.

От подвесной дороги первой отступились. Люльки на свалку свезли, а какие оставили висеть над нашими головами, ровно похоронные флаги, те черную судьбу нам предрекают; тросы тоже не тронули, и они стонут на ветру, по ночам страх наводют, а столбы сами собой рушатся и скатываются по кручам вниз.

Частные-то кофейни позакрывали давно, в сорок восьмом, но были у нас государственные — ресторан «Единство» и гостиница «Раваница». Как пошли все эти перемены, гостиница прогорать стала, начались разговоры, что и ее закроют, ежели так дело пойдет. И через три года закрыли.

Школа ишо есть. Но коли нет детей, так и учить некого. Вот там ноне и сидит по два-три класса в одной комнате, и поговаривают уже, что и ее прихлопнут. А что? Пройдет год-другой, так и ее не будет!