Венок Петрии - [67]

«Как не болит? Совсем не болит?»

«Да, — говорю, — иной раз самую малость болит, а иной раз почти и вовсе не болит. И работать ей могу. Только опосля, как кончу для его что делать, опять начинает болеть».

Призадумался мой Чорович.

«Может, она болит у тебя, когда ты об ей думаешь? А как забудешь, она и не болит».

«Может, и так, — говорю. — Главно дело, сохнет она у меня».

«Да что ты заладила, — снова прикрикнул он на меня, — сохнет да сохнет. Сохнет рука или нога, когда она наскрозь переломанная, вроде как у твоего Мисы. Когда все жилы и невры порваны. А так, за здорово живешь, ничё отсохнуть не может, — покачал он головой. — И ревматизьма, Петрия, тут ни при чем. Снимок бы показал. При ревматизьме суставы опухают. На снимке было бы видно, я бы сразу углядел. Ревматизьма у стариков бывает, а ты ишо молодая. У меня, к примеру, ревматизьма есть. И у жены моей есть. А у тебя нет».

«Дак это я знаю, — говорю. — Какая там ревматизьма? Тут другое. Говорила мне одна баба, не послушалась я ее. А может, опять какую промашку сделала. Вот и расплачиваюсь. Токо время даром теряю, по докторам бегаю».

Он, гляжу, опять уши навострил. Придвинулся ко мне поближе.

«Что ж другое, Петрия?»

Я на двери оглянулась: вдруг Мира войдет.

«Неловко мне вам это говорить. Да вы и не поверите».

«Слушай, — говорит, — я как-никак доктор. Ежели хочешь, чтоб я тебя вылечил, говори все».

«Эх, доктор, — говорю я ему, — не можете вы мне помочь. И никто мне не поможет. Бог меня покарал. Поначалу Миса из-за меня пострадал, за мой грех расплатился, а теперича вот и у меня рука отсыхает. Да я-то ладно, не такая уж это печаль, как-никак заслужила. Коли бы он меня в тот же день на месте покарал, лучше было б. Но Мису мне больно жаль, никак я с этим смириться не могу».

Он выкатил на меня глаза, что твой кот.

«А за что он тебя, Петрия, покарал? — спрашивает. — Можешь ты мне сказать?»

Я опять по сторонам оглядываюсь. «Знаю, не поверите вы мне, господин доктор, но это меня святой Врач наказал. Однажды я на святого Врача взялась капусту сажать, будь она неладна. А в этот день работать грех. Вот и получила. Опосля, как сказали мне, что я натворила, я все бросила и рассаду вырвала, поросенку кинула. Но он все равно не простил».

«А кто тебе, — говорит, — все это растолковал?»

«Женчина одна растолковала. Тутошняя она, поселковая. А кто, не могу вам сказать».

«Хорошо, — говорит, — не можешь, не говори. А что ж она, скажи на милость, так и сказала, что рука у тебя отсохнет? Или другое что?»

«Она, — говорю, — сказала, что он, коли не забыл про мой грех, может послать мне наказание. Что рука отсохнет, она не говорила. И поворожила мне, и свечу я большую в монастыре поставила, и полгода остерегалась, чтоб, не дай бог, греха какого не совершить. Но, видать, совершила. Может, надо было цельный год остерегаться, а не до конца года! Тогда перво-наперво Мису он покалечил, а там, видно, вспомнил, кто греховодник-то, и на меня кару наслал».

Чорович подпер подбородок рукой, думает.

«О господи, Петрия, — говорит, — о господи, и что токо на вас не валится!»

«Вот, вот, — говорю. Вижу, понимает меня человек. Какой ни был он ругатель, как ни материл тебя, но с им, брат, можно было разговаривать. — И теперича, господин доктор, нет мне спасу. И сами видите, тоньшает у меня рука. Так вот и будет тоньшать, тоньшать, пока вовсе не высохнет, как сук ни на что не годный».

«Слушай, — говорит он мне, — не надо отчаиваться. Найдется авось средствие и от святого Врача. Главное дело, у тебя то вступает так, что двинуть рукой не можешь, и болит мочи нет терпеть, а то, когда ты для мужа что делаешь, пособить ему в чем хочешь, боль отпускает и ты ей все можешь делать, будто рука здоровая. И тогда она вроде и вовсе не болит. Так?»

«Точно, — говорю. — Это я тоже приметила. Видать, и у святого Врача сердце есть».

«Само собою, — говорит. — Все дело рук человеческих. Святые тоже люди. — Встал он, а все за подбородок держится. Прошелся туда-сюда, опять сел за свой стол. — Говоришь, в монастырь ходила? И свечу поставила?»

«Да нет, — говорю, — носила свечу не я, соседку попросила. Но свеча горела. Святому Врачу поставленная, никому другому».

«Ладно, — говорит. — Может, и средствие для тебя тут надо искать. Как доктору, может, мне это и не положено делать, но я человек старого закала, мне простительно. Лишь бы найти для тебя лекарствие, ведь его иной раз отыщешь там, где вовсе и не надеешься найти. Видишь ли, я знаю игуменью монастыря мать Евфимию. Нынче не обещаюсь, а завтра поеду к святой матери и поговорю с ей про тебя. Она мне все скажет без утайки. Я и увижу, как велик твой грех, святой ли Врач покарал из-за тебя Мису и он ли решил тебя наказать и отнять руку? Тогда и подумаем, как избавить тебя от беды».

Вишь, что он готов был сделать для больного? С той поры, как помер он, не к кому пойти, не с кем поговорить, не у кого совета спросить. Никого не осталось.

«Спасибо вам, — говорю, — господин доктор. Может, ежели б я поехала, толку бы и не было. Сказали бы: ишь, когда спохватилась».

«Да, да, — говорит он. — Иди спокойно домой и приходи послезавтрева. А дома старайся поменьше о руке думать, все ей делай, как будто она у тебя здоровая. А таблетки, что я дал тебе, не пей, оставь их, когда жар будет».