Венок Петрии - [69]

«Нет, — говорю. — Что мне говорить?».

Он плечами пожал.

«Ну и мне нечего. Тебе лучше знать».

«Доктор, — говорю я ему, — скажите мне правду, вы с игуменьей не обманули меня?»

Он вроде на миг один веки опустил. И тут же опять на меня глаза поднял.

«Да нет, — говорит, — ездил я к ей. — Коли обманул ты меня, думаю я про себя, дай бог, чтоб тебя самого обманули, когда тебе пуще всего правда нужна. — Ежели ты меня не обманула, — говорит, а во мне опять все затрепыхалось, — так и я тебя не обманул».

Все он чего-то выпытывает, будто учуял, что я от его таюсь. Я бы, может, и сказала, да ведь от стыда сгоришь. Кажись, на месте б умерла, ежели б токо рот открыла.

«Видите, господин доктор, не помогает мне это. Может, отпустите?»

Он скривил губы.

«Нет», — говорит.

«Любо вам смотреть, как я мучаюсь?»

«Нет, упаси господь, — говорит. — Но таким путем я тебя вылечу. Может, он и тяжелый для тебя, но другого я не вижу».

«А ежели я не стану ходить?!»

«Не ходи, — говорит, — ты сама себе хозяйка. Но коли хочешь вылечиться, приходи!»

И брови сдвинул.

«Ладно», — говорю.

И хожу по-прежнему, хочь и вижу, зряшное это дело.

Все тяжеле и тяжеле мне делается. Почитай, кажный день реву. Спрячусь где в уголок, выплачусь, утру слезы и снова за работу.

На восьмой день вышла я из дому вместе с Мисой, он на шахту, я — в анбалаторию. И возвращаться стали в одно время.

Но мне уж совсем невмоготу такая жисть. Как в ту пору, когда меня ртутью отравили. Глаза б ни на что не глядели и все тут. Старик не отпускает, а сама я не могу бросить.

Вижу, человек старается, помочь хочет, стыдно его обижать. Ведь так?

Прошло ишо время. Перемоглась, чуть полегчало.

И тут поняла я, нету у меня сил тайну свою хранить. Берегла ее, прятала, как змея — ноги. А теперича вижу: не открою — лопну. Распирает она меня, как мяч воздух, не хожу по земле, а как мяч от ее отскакиваю. Вот-вот разорвет.

Расскажу, решила. И будь что будет.

«Доктор, — говорю я ему раз, — вижу я, что вы все у меня чтой-то выпытать хотите. Я не знаю, зачем вам это, а вы, похоже, не знаете, что бы это такое могло быть».

Доктор стоит передо мной — ну чисто святой с небес спустился. В сквере ветерок гуляет, длинные седые его волоса на лбу путает, густые седые брови торчком ставит. А он смотрит на меня добрыми синими глазами, каких я у его прежде и не замечала: так и кажется, сам бог его устами заговорит!

«Правильно, Петрия», — говорит.

«Не знаю, господин доктор, — говорю я, а сама глаз с его не спускаю, — может ли моя болесть от этого быть, но есть у меня одна тайна, я об ей ни одной живой душе не говорила. А вам вот скажу. Но чтоб вы никому, чтоб как могила! Вам да богу».

Он кивает головищей своей, ну ровно конь, прости меня грешную.

«Могила, Петрия!»

«И сразу не думайте обо мне плохо. Сперва послушайте, а там, коли захотите, бранитесь».

Так я ему сказала в тот день и тебе вот то же говорю: ежели ты человек, сперва выслушай, а там уж суди. Тогда я все старику рассказала, а теперича и тебе расскажу. А ты, как услышишь мой рассказ и коли захочется тебе осудить меня, вспомни о своих грехах, а там уж и осуждай. Вот о чем я тебя прошу.

Чорович и отвечает:

«Я не буду плохо о тебе думать, Петрия. И бранить не буду».

Ладно. Слушай тогда.

6

Поднялись мы тут же в анбалаторию. И рассказала я старику все, как было.

Рассказала, что промеж нас с Мисой было до того, как он работать пошел. Как он опосля увечья запил, как из кофеен не вылазил. Как пропивал свою пензию, пропивал ту малость, что я зарабатывала, и далее те деньги, что сестра на Зору присылала, тоже на вино спускал.

И как бил меня, рассказала. Ровно, не дай боже, спятил, ровно дьявол нашептал ему на ухо, что я во всем виноватая, что я вагонетку пустила ему на ногу. Колотил меня, как заклятого врага. Кабыть не меня, а несчастье свое бил. Так и глядел, к чему бы придраться, и бил, точно скотину, и костылем, и палкой, и кулаком — чем придется и куда ни попадя. Синяя вся стала, синяк на синяке.

Стянуло нас с Мисой в один узел, а как выпутаться из его, и не знаем. Он мучается, я мучаюсь, и кажный в своей муке другого виноватит. А у меня на душе ишо и святой Врач, иной раз я и правда думаю, что в его несчастье я виноватая; про то вы, господин доктор, уж знаете.

И вот, было это года полтора назад, как раз осенью, пошла я в Ясеново за деньгами, подработала у одного крестьянина. Иду сама не своя, беды и горести вконец одолели. И что, думаю, будет у меня с Мисой? Первый муж выгнал из дому, похоже, и второй тем же кончит. Что делать, как жить, ума не приложу. А в Ясенове я в поле работала у одного хозяина, и он мне все никак не платил. Деньги не бог весть какие, кажись, динаров сто всех денег-то, и просить совестно. Но что делать, когда муж опять без гроша оставил.

Приоделась, чтоб на люди не стыдно было показаться, да и синяки спрятать.

Дошла до поворота на Вишневицу и думаю: чего я в Ясеново пойду срамиться, сто динаров свои клянчить. Лучше сверну-ка я в свое село и займу у брата Радойко динаров триста или четыреста. Он младшенький у нас был, я из трех сестер старшая, ребенком нянчила его, и мы по сю пору любим друг друга. Коли, думаю, есть у его деньги, он мне даст. А я, как смогу, верну.