Венок Петрии - [66]

«Это что такое? — спрашивает, а напыжился, ровно индюк. — Ты зачем руку подвязала, будто конский хвост?»

Ох, горюшко, надо же, что натворила!

Мира, санитарка, что сидела в кабинете и помогала ему, испужалась ли, или по надобности, мигом вылетела вон.

«Да так, — хочу ему объяснить, — легче мне».

Он встал, сдернул у меня с шеи перевязь, то ли разорвал, то ли смял и в бачок бросил.

«Перестань строить из себя незнамо какого инвалида. Ежели нужна тебе повязка, дак на голову! Кто тебе ее дал?»

«Я сама, — говорю. — Никто мне не давал».

«Не ври! — кричит. — Откуда у тебя повязка?»

Что делать, пришлось признаться.

«Да, когда снимок делала, я к доктору Ешичу зашла. Он мне и подвязал руку».

Совсем старик разъярился. Поднял палец вот так.

«Чтоб это было последний раз! Ешич мне не ровня, и я не хочу, чтоб ты меня с им на одну доску ставила. Забыла, как он Милияну Витомирову чуть в гроб не вогнал? А ведь это ты ее к ему повела! — А я, правда, водила ее к ему чистку делать. Ешича опосля судили, Чорович на его написал. — Я, — говорит, — до сих пор жалею, что он тогда за решетку не сел. Хочешь у его лечиться, ступай к ему и ко мне тогда не приходи. Поняла?»

«Поняла, — говорю. — Уж не обижайтесь на меня, дуру, это я по глупости».

Он вроде малость успокоился.

«Снимок принесла?»

«Вот, — говорю, — принесла».

Он взял его и пошел к окну. Смотрит на его и спрашивает:

«И что тебе сказал твой Ешич?»

«Сказал, ревматизьма у меня».

Старик подскочил, будто его кто иголкой уколол.

«А это он видел?»

«Да, — говорю. — И снимок, и руку смотрел».

Снова он глянул на снимок.

«Где же этот раскормленный индюк ревматизьму увидел, — говорит и аж зубы оскалил от ярости. — Снимок, как стеклышко, чистый. Ревматизьмы и в помине нету».

Я и говорю:

«Господин доктор, и я так думаю. Не ревматизьма это. Видала я людей, что ревматизьмой болели. Совсем не то».

Он вовсе разъярился, испужалась я до смерти.

Такой уж ндрав вредный был у мужика, упокой господь его душу. Идешь к ему пожалиться как к человеку, а он тебя так отчихвостит, что хочь ложись да помирай. Не будь он доктор хороший и человек добрый, смотреть бы в его сторону не стала. Ей-богу!

Орет на всю комнату, нос от злости, как перец красный.

«Вот уж дубина так дубина! Дерьмо собачье, он ведь об одном думает, как бы поболе ветчины и сала нажраться да поболе кучу навалить! Молодой человек, а заместо того, чтоб учиться и в деле своем поднатореть — ведь самое время для этого, — он знай жрет и кладет. В одном Брегове вагон поросятины съел. Ему жирная задница дороже всего на свете, рази может он врачом быть?»

Я съежилась вся, молчу.

«Не знаю, — говорю, — господин доктор, не знаю».

Он бросил снимок на стол.

«Ну-ка раздевайся».

Снова разделась я до половины.

А у их там стоял длинный такой стол повыше обнакновенного. И белым покрыт.

«Иди сюда».

Я подошла.

Он как схватит мою руку. И давай ее дергать, об этот белый стол ломать. Туда, сюда, вверх, вниз.

Уж и не знаю, что прежде сломает, то ли мою руку, то ли свой стол.

У меня слезы из глаз катятся.

Больно, мочи нет терпеть.

«Ой, — говорю, — что ж вы это делаете? За что же бить меня? Коли я больная и немощная, зачем же меня мучить да ишо и бить, ровно скотину?»

Отпустил он меня. Вроде забеспокоился.

«Кто тебя, дура, бьет? Надо ж мне руку посмотреть».

Я взяла кофту свою, собираюсь одеваться.

«Посмотреть! Что бы вы сказали, ежели бы вас об этот стол трахнули! Негоже это, господин доктор, негоже. — И слезы утираю. — Ежели не хотите лечить как положено и помочь мне по-человечески, лучше отпустите меня подобру-поздорову и я уж сама, как знаю и умею, с бедой своей справлюсь».

Старик затормошился круг меня.

«Да погоди, — говорит. — Куда ты пойдешь, дура? Кто тебе лучше меня поможет, курица ты безмозглая? Брось серчать-то. Погоди, я тебе сейчас таблетку дам».

Подошел он к шкафчику, видать, там у их аптечка. Вытащил таблетку, налил из крана воды в стакан.

«На, — говорит, — выпей. Я не знал, что тебе так уж больно».

Проглонула я пилюлю. Выпила воды.

«Как же, — говорю, — не больно, когда я шевельнуть ей не могу? Одно слово, отсыхает рука».

«Оставь, — говорит, — глупости говорить. — Взял меня за здоровую руку, подвел к столу. — Ну-ка посиди отдохни. — И ласково так говорит, ей-богу, ведь когда захочет, умеет. Такой уж сердешный, не поверишь, что это один и тот же человек. — Как Миса поживает?»

Села я на стул. А он за свой стол пошел.

«Как он может поживать? — говорю и все платком утираюсь. — Калека, он и есть калека».

Доктор тряхнул головой.

«Тяжкое это несчастье, — говорит, — тут никто не в силах помочь. Но ты его приведи как-нибудь ко мне, я его на комиссию направлю, чтоб его снова на море послали. — А он уж его раз посылал в прошлом году, мы тогда с им вместе ездили. — Пущай опять на солнышке погреется, ему полезно».

«Приведу», — говорю.

«А как ты за им ходишь? — спрашивает. — С одной-то рукой. К примеру, белье стираешь?»

«Да кто об этом спрашивает? Надо и управляюсь. Он и не замечает, что у меня рука болит. Да она, когда я для его что делаю, вроде и не болит».

Чорович вдруг уставился на меня, навострил уши, ровно заяц. Будто чего не дослышал.