Венок Петрии - [48]

«Ой, Каменче, — говорю, а сама руки ломаю, — ты, Каменче, все врешь мне. Таишь от меня. Сказал бы правду, какую ни есть!»

«Петрия, — говорит, — я тебе правду говорю. Все, что знаю, я тебе сказал. Но знаю я мало. Клянусь тебе своими детьми! Пойдем скорей и все сами увидим».

Но как хошь, не верю я ему. Не смотрит он на меня так, как надо. Не стали бы заполночь посылать за мной из-за пустяка. А клятвам своим ты, может, и сам не веришь. И откудова мне знать, есть у тебя дети иль нет.

Однако не время теперича разговоры разговаривать. Бежать надо, разговаривать опосля будем.

Оделась я быстро. Пальто взяла, шерстяной платок. Пошли.

Вышли, хочу я дверь запереть, а собаки под ногами вертятся, на место не идут! Три их у нас с Мисой тогда было, и все три будто с ума посходили. Мечутся, скулят, будто им кто ноги перебил. Отбегут с визгом в темноту и скорей назад, к дому. Сломя голову куда-то несутся, не успеешь оглянуться, они опять тут как тут.

Запираю я дверь, а они сели в ряд и смотрят на меня. Так и чудится, счас спросят.

Не к добру это. Беду чуют собаки.

«Пошли вон, — крикнула я на их. — Ишо беду мне накликаете. Пошли вон!»

Нагнулась я за камешком в их кинуть.

Нельзя же, брат, дозволять им так скулить. Как начнут собаки по ночам выть да скулить у дома, ровно человек плачет, значит, беду учуяли, умрет кто-то скоро, готовь черный флаг. Вот потому и нельзя допускать до этого. Раза два шуганешь, и, ежели не замолчат, надо таких собак убивать. Может, их смертью откупишься. Лучше так, чем по-другому.

Моих-то, может, ишо не время убивать, да и воют они не как к покойнику. Но все одно нельзя такое спускать.

Взяла я старый шлепанец и швырнула в их. Они убежали в темноту.

Заперла я дверь, пошли мы с Каменче.

Собаки примолкли, глядят на нас из темноты. Я к калитке, они за мной.

«Пошли вон, проклятые! — кричу им и ищу, чем бы в их запустить. — На место пошли!»

Они чуть отойдут и снова за мной бегут.

Чуют чтой-то, и все тут. Теперича их не прогнать. Пойдут за мной.

6

Отступилась я от собак. Там видно будет, что с ими делать. Не до их мне.

«Давай скорее», — говорю я Каменче.

Побежали мы по улице что было мочи. Об камни спотыкаемся.

А на дворе холодно, морозцем грязный снег прихватило, склизко, ноги разъезжаются. И чем сильней спешишь, тем медленнее выходит. А кажется, и вовсе с места не двигаешься.

Я уж взопрела вся.

Спустились мы к «Единству», вышли на главную улицу.

Вижу, и Каменче торопится. Несется как угорелый. Чуть догоню его, он снова припускает.

Торопится, думаю, может, потому, что спешит, а может, и потому, чтоб я его ни о чем спросить не могла, от моих расспросов убегает.

Добежали мы с им до управления. Ну наконец на месте, думаю.

Смотрим, а там никого нет.

«Где все?» — спрашивает Каменче.

А там завсегда кто-нибудь сидит. Телефоны — возле их дежурить надо. Отсюдова на весь рудник команды идут и днем, и ночью. Коли где что неладно, первым делом сюда сообчают.

Тот, что в ламповой работает, говорит:

«Все вниз побежали. Канат на большой лебедке меняют».

Этим канатом по уклону вытаскивают полные и спускают пустые вагонетки. Миса как раз там и работал.

Считал, ему здесь полегше будет. Здесь, думал, лучше, чем в забое с обушком да отбойным молотком вкалывать, вот и заплатил за то лучшее, дорого заплатил.

Побежали мы с Каменче на шахту.

«Вызови, — говорит Каменче мотористу, — главного анженера. Петрия Мисина, скажи, пришла».

У их там чтой-то вроде телефона. Рупор такой. Поднял моторист крышку и крикнул:

«Скажи анженеру Марковичу, Мисина жена пришла. Ждет его здесь».

Закрыл рупор и ушел. Взял масленку и начал там какие-то колесики смазывать. Может, и ему хочется подале от меня держаться.

Люди мимо идут, оглянутся, зыркнут глазом — и швырк, нету их. Будто меня никогда и не видели. Все вдруг такие занятые сделались, некогда и взглянуть на меня. Ослепли все в одночасье, ни один не узнает. Никто не подойдет, не поздоровается даже.

Знаешь, ничё не отбивает так от людей, как несчастье.

Чуть беда какая с тобой стрясется, все разом от тебя бегут. Страх людей одолевает, вот и стараются держаться от тебя подале, как от смердящей падали или заразы какой. Считают, видно, ты по своей вине в беду попала, и не для чего другого, а токо для того, чтобы их покоя лишить, чтоб застращать их — мол, и с ими такое быть может. Да ишо и злятся на тебя, других чувствий у их и нет.

А когда свиней колют, рази не так бывает?

Свинью тянут за уши, она ишо верещит, ишо и нож ей в глотку не вогнали, а все свиньи уж переполошились, визжат, мечутся, ищут, куда бы убечь. Боятся, что и с ими такое сделают.

А ту, что режут, ту они, господи помилуй, ненавидят лютой ненавистью, потому как, думают, это она, дура, навлекла на их эту напасть. Не будь она дурой, не ищи сама беды, люди бы не пришли с ножами, и ничё такого бы не было.

А мясники уж ее и зарезали; и пожила всего ничего.

И теперича с ей можно делать что хошь — ошпаривать, шкуру сдирать, потрошить, сало со спины сымать, резать на куски, голову отрубать, им уже на это плевать. И на людей они зла не держат. Глядишь, в лохани роются, жуют, довольно промеж себя хрюкают, на солнышке нежатся, а там и спать завалятся. И хочь бы что! Не понимают, дуры безмозглые, что люди с ножами скоро снова нагрянут, что их то же самое ждет, просто до их черед не дошел.