Венок Петрии - [46]

А я все не знаю в точности, мужик это или баба. Иной раз думаю, мужик, а иной раз — баба. Не знаю в точности.

Стою сама не своя, гляжу в печь, а оттудова мне мой ребятеночек улыбается. А в печи-то все жарчее, все страшней.

Сюда, ближе к устью, где у его головенка, руки и грудка, там ишо яйца колышутся, не загустели, не запеклись, хочь и тут, должно, горячо до невозможности. Но под ножками-то вовсю шкворчит и все пуще да пуще.

Ежели так и дальше будет, сгореть может ребятеночек.

Человек-то, видать, и не думает слушать меня. Знай черпаком своим ковыряет. Плевать ему на ребенка!

Дак чего ж я раздумываю? Чего ты ждешь, Петрия?

Давай скорей вытаскивай его, пока не поздно. Не дай бог что случится, весь свой век будешь каяться и терзаться.

Подошла к устью, отвела рукой черпак, нагнулась, а жа́ра-то вроде и не чувствую, ухватила ребенка под мышки, приподняла, сняла с листа, вытащила, к груди прижала. Так-то верней будет.

«Рази дело, — говорю я тому человеку, — с огнем шутить?»

И отошла с ребенком от печи.

Теперича можно не бояться. Завернула детёнку ножки и задик в передник.

Сказала, что с огнем не шутят, а кому сказала — и не знаю, никого круг себя не вижу. Мрак какой-то спустился.

Чтой-то, думаю, не ко времени смерклось. Шарю глазами в темноте.

Никого не вижу. И того человека с длинным черпаком нету. И ребенка знаю, что на руках держу, но и его толком не вижу и не чувствую никакой тяжести. Легкий, будто он из тряпок. И мягкий, будто из тряпок.

Правда, в сторонке, на поленнице что ли, сидит, видится мне, весь в белом мой Миса, и солнце его освещает.

Оседлал Миса чурбак, курит и смотрит куда-то далеко-далеко, задумчивый такой. А как садился верхом на чурбак, так левую ногу вытянул и штанину завернул выше колена, будто решил ее на вечернем солнышке погреть. Солнце уж вот-вот зайдет, и мне хорошо видать, как волосы на ноге вроде золотыми стали. Прямо светятся.

Ну никак я не могу во всем этом разобраться. Что делает этот дуралей в белых исподниках в чужом доме? Коли я здесь, стало быть, я жена Добривое, а не его. А он расселся тут в исподнем, вытянул свою ножищу, будто на собственной постели. Неровен час выйдет Добривое, он его топором изрубит, что репу.

Остеречь бы его надоть. Чего ты здесь делаешь? Ступай, дурень, к себе домой, чего застыл как святая мадонна? Не хватало мне глядеть ишо и на твою беду.

Я уж рот раскрыла, чтоб упредить Мису, а тут откуда ни возьмись выскочила свекровь моя первая, Болгарка, мать Добривое.

Это ведь она погубила, сразу мне вспомнилось, мальчичика мого, когда я его рожала. Уж и не знаю, чего во мне боле — ненависти иль страха.

Затряслась, будто водяного увидела. Надо же, в какую западню угодила!

А в руках у свекрови пекарская лопата, размахивает вовсю. Как бросится на меня. И — трах, трах — два раза по головенке дитё ударила.

А ребенок, брат, он ведь нежный, ровно цветок. Нельзя его по голове бить.

«Ой, — говорю, — ты что делаешь?»

Быстро повернулась и рукой прикрыла голову ребятенка. И давай его в передник заворачивать.

До этой вот минуты знала я, что мальчичик это. А как стала его закутывать, вижу — Милана у меня на руках. Большая уж девочка, хочь тоже никакой тяжести не чувствую.

Молчит, бедная, не плачет. Съежилась, прижалась к мому плечу.

А Болгарка снова тут как тут. Обежала меня и с другой стороны — трах, трах — по спине. Да так, что на весь двор слыхать.

Но боли почему-то нету. Уж не знаю, как это. Ладно, хорошо хочь не больно, да ведь все одно с ей шутки плохи, вишь, как замахивается.

Испугалась я ишо пуще. Как бы, думаю, удрать? Где бы спрятаться?

Кинулась я бежать, шевелю ногами-то. А они у меня укоротились, вот такусенькие стали. С места не могу сойти.

Бегу я, значит, а ноги-то не бегут, скользят, как, бывает, зимой колеса вагонов, когда рельсы коркой льда покроются.

«Дак ведь это Милана, — кричу ей через плечо, — наша Милана! Неужто мертвого ребенка бить будешь!»

А ей все нипочем. Стиснула свои змеиные губы и снова на меня. Знай лупит лопатой: бац, бац, бац!

Мне опять же не больно. Но страх все пуще пронимает. Удары-то очень громкие. Так бы ишо ничё, терпеть можно, а коли хватит по шее, голова с плеч слетит, как спелый арбуз.

Дрожь меня бьет.

«Миса! — в страхе закричала я. — Спаси меня от этой полоумной, Миса!»

А Миса расселся себе на поленнице в своих широченных мужицких портах и глядит куда-то за горы, будто теперича он на всю Европу главный. Коли не он, так некому ее спасти. Плевать ему, что меня и дитё мое убивают.

Снова меня достала пекарская лопата. И опять — трах, трах, трах — по плечам и голове. Аж горы на этот треск отзываются.

«Миса! — кричу я что есть мочи. — Ты здесь, Миса? Оглох, что ли? Иль ослеп? Не видишь, что деется! Спаси меня, Миса!»

Ничё, не шелохнется мой Миса. Ему дела нет, что жену убивают, ничё не видит и не слышит. Ломайте себе шеи, ежели охота есть, у меня, мол, дела поважней.

«Ой, — кричу, — есть здесь живые иль одни мертвые? Ой, есть здесь хочь одна живая душа, помогите, спасите мого ребенка. Люди, да как же вы можете глядеть на все это? Есть у вас душа иль нет?»

И как закричала я, так и проснулась. От страха, видать, проснулась.