Венок Петрии - [45]

Да я и не жалюсь, хорошо мне жилось тот год. Спасибо, господи, и за это.

Прошла зима пятьдесят четвертого. Пятнадцатое марта.

Миса мой в тот день шел в ночную. Проводила я его, легла и заснула. И приснился мне сон, и сама не знаю, что за сон такой, сохрани бог от таких снов.

Привиделся мне дом первого мого мужа Добривое в Вишневице.

А там во дворе стояла печь для хлеба. Не больно она и нужна была, семья-то небольшая, но все равно, иной раз в ей хлеб пекли.

Прою[4] печешь, само собой, в противне или в глиняной миске в духовке. Ели мы ее тогда, аж за ушами трещало, и ишо как радовались, когда она была. Но пока бывала пшеничная мука, в жатву иль осенью, пекли иной раз и пшеничный хлеб. Ставишь в квашне тесто, а как оно подойдет, наделаешь маленьких коврижек. Подождешь, пока они подымутся, и все сразу сажаешь в горячую печь, а ее загодя истопишь. И вот тебе хлеб на неделю, а то и дён на десять! Тогда хлеба никто не покупал. Да в Вишневице и пекарни не было.

И вот снится мне эта наша старая печь. Но вижу я ее сзаду, вроде бы стою за ней. Устья-то ее мне не видать.

А там, у самого устья, стоит человек — мужчина, вроде бы даже Миса, и в руках у его чтой-то длинное, видать, пекарская лопата, и он ей шарит, шарит в печи. Будто хлеб в печь сажает, как в больших пекарнях.

Что ж это, дивлюсь я, в доме Добривое Миса мой делает? Смех меня разобрал, право слово.

«Чего ты, бога ради, тут делаешь?» — спрашиваю его.

Он молчит. То ли не слышит, то ли прикидывается, будто не слышит. Машет своей лопатой и глаз на меня не подымает.

А на дворе светло, день, и я хорошо его вижу, но круг нас вроде какой туман пал или ишо что, точно и не разберу.

«Слушай, что ты тут делаешь?» — окликнула я его громче. Чтоб разбудить, коли заснул. Не глухой, чай.

А он опять ни гу-гу. Согнулся возле печи, и на лице огонь играет — там, видать, дрова горят, — прямо не узнать человека. Все лицо красное и вроде как колышется. И я уж и не знаю, кто бы это мог быть.

Боже, думаю, оглох человек от печного жара. А может, и онемел. Язык отсох у бедняги.

Дай, думаю, обойду печь и погляжу, что там, впереди.

Обошла я ее и — скорей на другую сторону, к самому устью.

Смотрю, в печи и впрямь огонь полыхает. Дрова-то не прогорели, пламя сильное, но идет оно не как обычно — наперед, а назад, в заднюю стенку бьет. А на поду стоит большущий лист — поросенка впору жарить, — а на ем что-то желтое и жидкое, похоже, яичница. В глубине печи дальний край листа от сильного жара уже шкворчит, но ишо не запекся и не загустел, колышется туда-сюда.

«Что ж ты делаешь? — спрашиваю я ишо раз. — Оглох, что ли?»

А человек, что стоит у печи, то ли мужик, то ли баба, с чем-то длинным в руке вроде пекарской лопаты, как ложкой, подбирает ту яичницу с краев на середину. Тянется она, что твой клей, проливается, но человек знай работает своим черпаком. Захватит спереди, ближе к устью, и выльет в середку или на край, где дрова потрескивают.

«Рази не видишь, — отвечает наконец, — что я делаю? Торт пеку».

Торт, надо же, дивлюсь я про себя. С каких это пор у нас торты такие пекут? Кто же его есть будет? И где это видано, чтоб торт в хлебную печь сажали?

«Что ж это за торт такой будет?» — спрашиваю.

А он снова не отвечает. Может, думает, чего с дурой говорить. И знай в печи шурует.

Господи, дак ведь это патишпан[5], какой там торт! Токо вот тесто у его какое-то жидкое. Будто похлебка. До завтрева не испечется, думаю.

И вдруг почудилось мне, в тесте что-то шевелится.

Что такое? Откуда?

Есть? Нет?

Вгляделась я лучше, а там и всамделе в середке листа чтой-то колышется. Как сверху из черпака льется, оно враз и спрячется в тесто, черпак вернется назад, оно опять приподымется.

Господи, дак ведь это, думаю, дитё. Ничё другое и быть не может, дитё, и все тут.

«Откудова там дитё? — спрашиваю. — Смотри, не сделай ему чего».

Он опять не отвечает. Молчит как пень.

Но ребенку вроде бы все нипочем.

Лежит на пузике, ножонками к огню. Как черпак надвинется на его, чтоб облить, он нырк головенкой в яичницу. Черпак уберется, он головенку вверх. Яйца текут по щечкам, глазам, а он приподымется на локотки и улыбается.

И пригожий ребеночек такой.

Месяца ему четыре или пять. Скрозь тесто видать плечики и задик. Замурзанный и, верно, от огня румяный, светлые волосенки на лоб падают. Славный такой ребятеночек.

Чейный, думаю, это может быть ребятеночек? Вроде бы я его и не видала никогда. А он, господи, будто узнал меня.

Подымает головенку, поглядит на меня да и улыбнется. И ясно, мне улыбается, никому другому. И вроде бы заигрывает со мной. Токо что пальчиком в меня не тычет для подначки.

Ох, дак ведь это мой ребятенок-то! Чуть было не обозналась!

Где ж у меня, у горемыки, глаза? Как же ему не узнать меня? Нет, это не бедная моя Милана, она умерла, когда ей четыре годочка было. Это мальчичик. Верно, тот, что при родах помер. А теперича подрос.

«Слушай, гляди-ка лучше, — говорю я тому человеку, а сама растрепыхалась, сказать тебе не могу как, — не сделай чего ребенку. Ведь огонь рядом. А с им шутки плохи».

Тот наконец отмахнулся от меня рукой.

«Не боись, — насилу отворил рот, дурак старый. — Испеку, вот и выну».