Венок Петрии - [39]

Этой вот осенью он и подох. И, не поверишь ведь, от рака. Я и знать не знала, что животное может раком болеть.

Когда он вернулся, я уж отхаживала его по-всякому, и он к зиме малость поправился. Не такой уж был тощий и слабый. Но и не такой, как допрежь того. И веселым я его боле никогда не видала.

Прожили мы с им зиму и весну, а в начале лета он и захворал.

Еле ноги волочит, все время носом клюет, цельными днями лежит, забившись в угол. Что ни дам, он токо лизнет, а то и вовсе глаз не откроет. А что заглонет, опосля вытошнит. И шерсть на ем уж не та. Как был здоровый и молодой, весь лоснился — белый он был с желтыми метинами. А теперича стал сивый какой-то, ровно поседел. Не узнать собаки.

Что я ему, бедненькому, не давала. Похлебку легкую варила, молочка кипяченого кажный день давала, мясо с косточек срезала мелкими кусочками. Но все впустую. Ничё в рот не мог взять. Токо что похлебает сыворотки, видать, любил ее. Иль, может, она боль утишала.

Теплое масло ему в глотку вливала. Подыму морду, разожму пасть, а он все терпит, не вырывается, головкой чеснока с перьями сперва чуть расширю глотку. Опосля намочу ее в масле и раза три протяну туда-сюда. А там и лью потихоньку теплое маслице, чтоб хочь глотков пять сделал.

Я думала, может, он где отравился, масло от этого помогает. Но не отравился он, и масло ему ни к чему было.

Сяду возле его, вытру гной на глазах, поглажу по голове. Последнее время глаза у его прямо затекали гноем, ничё не видел, бедный, и вонь от его шла, прости господи, подойти страшно. Я глажу его, а он жмурится и тихонько урчит, навроде жалуется, как ему тяжко жить и что мочи нет боль терпеть. И благодарит меня, что я боль ему утишаю.

А осенью возвращались с Бучины части военные, были у их учения в горах, что ли, остановились за моим садом в акациях отдохнуть.

В сторонке офицеры сели. Все как один молодые, и тридцати никому нет.

Я давай, раз гости пришли почти что в мой дом, кофей варить. Сварила кастрюльку побольше, так на пол-литра, взяла чашки, пошла к им.

Они поблагодарили, взялись пить. Я стою поодаль, жду, чтоб чашки унесть.

Они промеж собой разговаривают, смеются. Слышу я, что один из их ветеринар. Лечит в Белграде, смеются они, собак да кошек.

Слушаю я. И такая меня охота разобрала спросить у его про Станимира. Неловко, незнакомый человек. Угостила, мол, кофеем и тут же плату требует.

Будь что будет, думаю, спрошу. А уж он как поймет, так поймет.

Подошла я к ему тихонько.

«Товарищ, — шепчу, — вы не зайдете ко мне на минутку?»

Он удивился, поглядел на меня, но встал.

«Вы, правда, ветеринар в Белграде, как вот ваши товарищи говорят?»

«Правда».

«Ой, — говорю, — не обижайтесь токо, я не из-за их, хочу вот вас спросить, беда принуждает. У меня собака есть, сильно я ее люблю, и муж покойный ее любил, а она чтой-то совсем разболелась. Не серчай, ради бога, но ты б не поглядел на ее? Не трогай, хочь так издаля погляди. И токо скажи, есть для ее лекарствие или нет и ничё уж ей не поможет».

Он оглянулся на своих, будто смешно ему сделалось, — а я думаю, ты мне пособи токо, а там смейся хочь до упаду, — однако пошел за мной.

«Это моя работа, — говорит, — почему ж не поглядеть?»

Поглядел он мого Станимира.

А тот лежит на соломе, что я ему подстелила, и хвостом виляет. И молчит, ровно чует: жисть его на весах взвешивают.

Присел возле его человек, погладил по голове, а там и говорит:

«Похоже, мне здесь делать неча».

«Вишь, — говорю, — какая от его вонь? Это последнее время так. И не ест ничё, бедный. Все, что съест, назад выходит».

А он головой токо кивает.

«Знаю», — говорит.

«У меня, — говорю, — муж в прошлом году помер, я ишо траур не сняла, дак он месяц домой не приходил. Может, он чтой-то в себе повредил или чем отравился?»

«А давно он болеет?» — спрашивает офицер.

«Двух месяцев нет».

«И сильно он твого покойного мужа любил?»

«Сильно, — говорю. — Они сильно друг друга любили. Неописуемо. Детей у нас не было, вот мы собак да кошек и приваживали».

И тогда офицер тот мне сказал:

«Ничё он себе не повредил и не отравился, просто смерть твого мужа его подкосила. От этого он рак получил, и надеяться тебе теперича не на что. Пропала собака. Ничем ее, бедную, не вылечить».

А я и слыхом не слыхала, что у животных тоже рак бывает, как, прости меня боже, у людей.

«Тогда, — говорю, — научи меня, пожалуйста, чего мне с им делать. Уж больно он мучается, нет сил на его муки глядеть. Может, ты ему какой укол сделаешь, чтоб ослобонить его от мук?»

«Укол можно сделать, — говорит. — Можно, чего ж. Но лучше не трогать его. Он, конешно, мучается, страдает, а ты подойдешь, погладишь его, и ему хорошо делается. Он глянет на белый свет круг себя, в котором прожил много хороших часов, и ему опять хорошо делается. От мук его можно ослобонить, но тогда мы его от всего ослобоним. И люди, и животные с первой до последней минуты своей мучаются, так уж им на роду написано. За жисть борются. Не надо у его отымать ее. Пущай решится все само собой, как природой определено и богом положено».

Послушалась я того человека.

Дён пятнадцать-двадцать прожил ишо мой Станимир, а там и кончился. Утром как-то встала, гляжу, он и вытянулся. Токо чуть зубы оскалил.