Венок Петрии - [38]

Сдала она нам свою большую комнату, и мы тут же сюда сбежали.

Тетка Драга осталась в одной комнате, вот в этой, где мы теперича сидим, тогда это тоже была комната, а мы в другой устроились. Кухни нам обеим Миса во дворе построил. Немного лет прошло, она, бедная, померла, и Жика отдал нам весь дом.

Первое, что я сделала, как мы сюда переселились, стала, не мешкая, талисман искать. Супротив ведьм, понятно.

Не дамся, не жди.

Теперича всего и не вспомнишь.

Пошла я тогда к одной женчине. А она мне сказала:

«Я, клянусь богом, не могу тебе в этом деле пособить. — Прямо так, брат, и сказала, не могу. — Что знаю, то знаю, а это нет. Но ступай-ка ты, — говорит, — к одному человеку, он в третьем отсюдова селе живет. Скажешь ему, кто тебя послал, и он тебе все сделает в наилучшем виде».

Вот я и пошла к тому человеку.

Два раза, господи, ходила. И стоило это мне немало. Но зато получила то, чего хотела.

Как сунула тогда я талисман в пояс, так всюду с им хожу, ни днем, ни ночью не расстаюсь. Вот и сейчас он со мной, на всякий случай.

Это махонький мешочек такой. А что в ем, не скажу тебе, не знаю, я и не спрашивала. Спрашивать-то не положено.

И Мисе я хотела такой подсунуть. Но он все время одежу меняет. В одной на работу идет, работает в другой, а дома иной раз в третьей сидит. Никак не подложишь, заметит. Да и не будешь же весь день перекладывать из одной одежи в другую! Я и сунула его под порожек.

Попробуй-ка теперича, перескочи его!

Опосля чеснок. Его ведьмы тоже не жалуют.

Мне ишо та женчина сказала:

«Талисман носи, но без чеснока дом не оставляй ни днем, ни ночью».

А мы, слава богу, его завсегда любили.

Первым делом две головки в постелю сунула. Под тюфяки, одну ему, другую себе под голову. А уж никакая еда без его, понятно, не шла. И горячая, и холодная, и так, сырой, завсегда он у нас на столе. И в праздник без его не обходилось. Все сделала, как она велела.

А ишо, как вселились мы в этот дом, у одного валаха в Двориште, Йовы Траиловича, взяли собаку, хочь в Окно у нас и свои водились. У его были злющие собаки. Нам хотелось кобелька, но кобелька не было, нам сучка досталась.

Назвали мы ее Зорой. Ишо щенком мы ее на цепи держали, и выросла из ее свирепая собака. Люди за забор боялись заглядывать, такая была злющая, того и гляди разорвет.

Шалишь, теперича ты ничё нам не подбросишь.

Опосля Зоры ее щенки у нас жили.

Собаки да и кошки долго не живут в поселке, два, три, самое большее четыре года. Или их кто убьет, или отравит, или сами по глупости где отравятся. А в последнее время и машины стали давить.

Собаки наши привыкли к свободе, а здесь простора много. Они токо человека боятся, убегают. Человек, того и гляди, прибьет, а то и убьет, недорого возьмет. Потому они и бегают подальше от заборов, посередь улицы, где просторнее. А машину увидят, человека-то им не видать, внутри сидит, они и думают, не дурная ведь, не наедет. И бегут себе, не оглянутся, а машина раз — и готово…

Ежели смотреть за ей, с привязи не спускать, тогда, может, и подоле поживет.

Так мы нашего Станимира берегли, он и жил не то одиннадцать, не то двенадцать лет, точно не помню.

Пес-то был некрупный, так, небольшая шавочка — Зорины щенки выродились, не в ее были, — но уж такой, брат, ласковый, сильно мы его любили. Сторож из его был никудышный, не то что его прабабка Зора, но все одно лучше его нам не надо было собаки. Когда в позапрошлом году Миса помер, пес ушел из дому и пропадал невесть где. Токо через месяц пришел.

Мы с Мисой назвали его Станимиром, все тогда над нами потешались, а он и вправду был смешной. Сильный был пес, но тело короткое, навроде чурбачка. А грудь широкая — он ишо щенком был, а все грудь выпячивал, важничал, видать. И голову, и уши под стать держал. Будто знал, что хорош собой и все должны ему уважение и любовь выказывать.

Он, например, отличал мужиков от баб. Баб он не больно уважал — и меня ни в грош не ставил, пока Миса жив был, а по мужикам просто с ума сходил. Бабы в наш двор сунуться не смели. Войдет какая, он загородит ей дорогу, оскалит зубы и рычит, та давай скорей за ворота. Не помню, чтоб он хочь раз кого укусил, но когда он так оскалится, присядет на свои короткие лапы — вот-вот прыгнет и вцепится в горло, попробуй не отступи. А мужчина придет, он выбежит, хвостом виляет, скачет, будто отца родного увидал.

И в Мисе, само собой, души не чаял. Хвостом за им так и бегает, никуда без его не двинешься. Ежели тот во дворе чем занимается, вертится под ногами, мельтешится, ровно пособить хочет. Когда Миса его с собой брал, он от счастья не знал, что делать, выше забора прыгал. А я его с собой позову, он сделает вид, что не слышит, и не пойдет, а коли и пойдет, так за большую честь это для себя не считает. И по улице идет впереди, будто он меня ведет, а не я его.

И когда Миса в позапрошлом году помер, он, я тебе уже говорила, пропал, почитай месяц его не было, а вернулся, страх смотреть, тощий, голодный, едва ноги волочил. И тосковал, не прими за обиду, как человек.

Ходит круг дома, вынюхивает, скулит. Или ляжет вон там под липу и лежит день, другой, третий, вроде бы дремлет. А кто пройдет по улице или калитка хлопнет, он глаза настежь, уши наставит: его ждет, думает, вернется. И все это время почти ничё не ел, даже из рук не брал. А то подойдет ко мне, заглядывает снизу прямо в глаза и тихонько так поскуливает, будто о чем-то спрашивает, и удивляется, как это я не понимаю, и горюет, что я не отвечаю.