Венок Петрии - [37]

«Вот, — говорит, — что было».

И рассказала мне Милияна все как есть. Встали в то утро, говорит, как всегда. Витомир ушел на работу, она взялась обед стряпать, дом прибирать. Вынесла одеяла и простыни, повесила на веревку — проветрить. Недалече от ограды. Там и пижаму Витомирову повесила, пущай и она проветрится.

Закончилась смена, вернулся Витомир. Пообедал и решил прилечь отдохнуть. Разделся в комнате и кричит Милияне:

«Милияна, а куда моя пижама запропастилась?»

Пошла она за ей во двор. Поглядела на то место, где повесила. А пижамы и след простыл. Одеяла и простыни висят, как висели, а пижамы нет.

Баба туда, сюда сунулась. Нет, господи, и все. Дак я же, думает, тут ее повесила, с ума я, что ли, спятила?

«Может, ты ее снял с веревки-то?» — спрашивает мужа.

«Да нет, я не сымал», — отвечает он.

«Спятила я, что ли, — говорит она, — вот сюда на эту веревку утром повесила. А теперича ее, видишь, нет как нет. Ложись пока без пижамы, а я погляжу, может, ветром унесло».

Но какой там ветер, в тот день его и не было вовсе.

Лег Витомир без пижамы, отдохнул. Встал, кой-какие дела по дому справил, ненадолго сходил в «Единство». Вернулся, поужинали. Пришло время спать ложиться.

«Нашла мою пижаму?» — снова жену спрашивает.

«Нет, — говорит Милияна. — Повесила утром на веревку, а она и пропала. Видать, украли».

Он поглядел во двор. А там фонарь горел.

«Ты, — говорит, — что? Совсем сдурела. Вон она висит там, где ты и повесила».

Глянула она. И вправду, висит пижама на месте.

Милияна уж и не знает, что думать. Как же так, цельный день ее не было и вдруг нате, висит, как висела. Где ж она была все это время?

Сняла она пижаму. Поначалу хотела бросить ее в грязное белье, чтоб завтра выстирать. Эх, кабы сделать так-то! А ладно, подумала она, и дала ее Витомиру.

Легли они спать.

Полночи проспали, и вдруг Витомиру сделалось худо. И все хужее, хужее. Ой, не могу, кричит, ой, не могу. Стонет, несчастный, не переставая.

Побежала Милияна посередь ночи к доктору Чоровичу. Пришел старик, вытащил свои струменты. Стал его смотреть.

«Я, — говорит, — не знаю, что бы это могло быть. Подождем до утра, там поглядим».

К утру Витомиру совсем худо стало. Вот-вот богу душу отдаст.

Его скорей-скорей в больницу в Ш. повезли.

И там его глядели, глядели, и там ничё не смогли определить. Лечат, а от чего лечат, сами не знают.

Месяц пролежал там Витомир. И не полегчало ему ничуть.

Повезли его в Белград. Может, там помогут.

Но и в Белграде ему не полегчало, с кажным днем все хужее и хужее. Мало-помалу разбивает человека.

Все по очереди отымается. Первой рука, опосля нога, там другая рука. И так одно за одним.

Когда привезли его домой, он ни рукой, ни ногой, ни другим чем не мог пошевельнуть. Лежит пластом, и изо рта слюна текет. Одно слово, живой труп.

А про пижаму никто ничё не говорит. Ни один доктор не берется объяснить.

Что это за фокус-покус? То пижама есть, то ее нет. Где она была? Куда девалась, что с ей делали, пока ее не было? А?

18

Э нет, меня не проведешь.

Как услыхала я про все про это, как мне Милияна рассказала, я сразу поняла, чьих это рученек дело. Сразу, брат, поняла. Она, боле некому. Коли у нас где что неладное деется, без ее дело никогда не обходится. Страшная баба, с ей шутки плохи. Нет для ее ничё слаще, как зло кому сделать, хлебом не корми, дай ей человеку напакостить. Злом живет. Без хлеба она, поди, как-нибудь прожила бы, без злого дела — нет ей жисти!

Подождала я на всякий случай Витомира, чтоб самой на его поглядеть, вдруг чего набрехали.

Привезли его, выгрузили перед домом, как гнилую колоду с Бучины.

Пришли мы с Косаной, другие бабы, чтоб, может, чем помочь бедной Милияне. И как увидели мы его, господи! Тебе одно, другое говорят, а ты все до конца-то не веришь. Не может, думаешь, такого быть. А как на твоих глазах выгрузили его, ровно тушу протухлого мяса, тут уж видишь, что все говоренное, брат, ишо пустое.

Бедная Милияна скрепила сердце, молчит. Дак она уж и видала его, в больнице навещала. А мы с Косаной токо что в голос не кричим. Вытолкали нас на улицу. Рази можно живого человека оплакивать, рази должон он глядеть на наши слезы и слышать наши причитания?

Отощал, несчастный, тонкий, длинный, что твое коромысло, токо его можешь, как хошь, сгибать да выгибать. Ноги хлипкие, висят, руки болтаются. Рот слюнявый — господи, что ж с красотой такой сталось? Кожа белесая, какая на грибах бывает, а руки будто паршой покрылись. Пальцы скрючило, а ноги ровно у мертвеца.

Охаем мы, на его глядючи, а он хочет на нас посмотреть, да один глаз смотрит сюда, а другой — туда. И токо пальцами на одной руке чуть-чуть шевелит — видать, мешаем мы ему — и мычит басом. А волоса его, курчавые да черные, высохли все, прямые, как мочало, и будто их кто пеплом посыпал. За три месяца голова седая стала, как у шестидесятилетнего.

Впору помереть, на его глядючи.

В тот день дождалась я, как Миса мой с работы вернулся, и говорю ему:

«Ну, Миса, здесь дело нешуточное, голову спасать надо. Бежать надо отсюдова. Пока не поздно».

Послушал он меня тогда, слава богу.

А в доме Жики Курьяка жила тогда его мать, покойная тетка Драга. Уговорились мы с ей, что сдаст она нам одну комнату — ход в ее был со двора. Женчина она старая, одинокая, на что ей две комнаты?