Венец - [27]

Самоуверенность успешного предателя сыграла с Бастием злую шутку: он мог вывести пленника позднее, вывезти замотанным, но ему ли, победителю и пленителю князя Михалко, лучшему другу и сподвижнику смоленских князей, одному из «отцов» нынешней победы… прятать свою добычу?

Иная, но тоже — самоуверенность привела и Чарджи на аркан: мы же победили! Мы же герои! Главный же сказал: «Всё, что найдёшь — твоё!».

Победителей хорошо резать после победы. Героев бьют на отходе.

Бастий — убийца. Но ничего с ним сделать нельзя: его люди не дадут показаний против него. «Круговая порука», «родовая честь», «наши — всегда правы».

Можно провести досмотр берендеев. Мда… нельзя. «Вассал моего вассал — не мой вассал». Но если очень хочется, то можно. Можно взять в оборот тех, у кого будут найдены вещи моих погибших бойцов. Снова: нельзя, но если… И получить очевидную отмазку:

— Трофеи. Сняли с трупов. Их волынцы зарезали, а мы только прибрали.

Можно прижать таких… трофейщиков, посадить в поруб, погонять круглосуточных допросов, поймать на нестыковках, придавить морально и физически, «разломать» личности, сменить им «систему ценностей»…

Короче: поиграть в правосудие. Потратив время. Потеряв, вероятно, «шапку», «Святую Русь», голову…

«День — год кормит». Или — государство рушит.

Заменяем право-судие на само-судие? А что, есть варианты?

— Хреново. Недоказуемо.

— Я могу присягнуть!

— Ага. И поносить раскалённое железо в руках. А присягнуть и Бастий сможет. На тему: ты всё врёшь.

Акиму Рябине довелось однажды «доказывать правду» на раскалённом железе по моим делам. Потом пришлось Елненского посадника с посадницей убивать, управителя вотчины в сортире топить… Мне было стыдно. Повторять? — Не хочу.

Ожидать от предателя, изменника Бастия правдивого ответа… наивно. Посторонних свидетелей найти… вряд ли.

Чарджи мрачно смотрел перед собой, на гриву коня. Так, не поднимая глаз, вдруг спросил:

— А ты, ты мне веришь?

Я аж удивился:

— Конечно. Ты дурак, но не лжец.

— Почему дурак?

— Потому что занялся хабаром.

— Так что ж?! Надо было им всё отдать?!

— «Отданное» можно вернуть. А вот ребят… Ладно. Бывшее — не бывшим не сделать, а вот грядущее надо почистить. К Боголюбскому.

И мы поехали к Западному дворцу.

Какой прогресс, коллеги?! Какие там судьбы человечества?! Захват власти, изменение истории, коронация, царизм, производственные силы с таковыми же отношениями… Да пошли вы! У меня людей убили! Остальное, Русь с человечеством и прогрессом — потом.

Стража пускать не хотела: уж больно мы… окровавлённые. С головы до ног. Как мальчики в чьих-то там глазах в российской литературе. Но когда Пантелеймон в досаде завопил:

— А как я вам крестом горящим со стен махал — радовались! Зверичи ворота открыли! А как сами — заперто! Тьфу на вас!

Тут гридни устыдились и Пантелея пропустили. И меня с ним.

Полное крыльцо народу, живая очередь. Сильно живая: все жужжат, толкаются, кто-то входит, кто-то выходит. Смольный?

«Кто мчит с приказом,

кто в куче спорящих,

кто щелкал

затвором

на левом колене».

Не, затворы не изобрели ещё. Щёлкают здесь, преимущественно, клювами. Похоже, скорее, на Махно в Екатеринославле:

«Батько сидел… за буфетной стойкой с искусственными пальмами — с нее смахнули только на пол всякую стеклянную ерунду — и писал приказы…

Батько отдавал приказы только тем, кто их требовал. Устрашающе шевеля челюстями, он делал вид, что распоряжается. На самом деле в голове его была невообразимая путаница… В этом чертовом городе негде было развернуться, всюду теснота, враг — сверху, сбоку, сзади… Таращась на карту, батько не видел ни этих улиц, ни этих домов… Недаром он всегда называл города вредной вещью, всем заразам — заразой».

Буфетной стойки — нет. Пальм — искусственных или естественных — нет. Карт, кстати, тоже нет. Стеклянное — не ерунда. А в остальном…

Боголюбский относился к бою в городе по-махновски. Не видел, не понимал. Хотя сам — город, свой Владимир — строил. Другие городки по его приказу ставились. Понимал их необходимость, пользу. Но воевать их…

В городе продолжаются бои, держатся ещё киевляне в «Золотых воротах», в монастыре над Днепровской кручей засели ляшские наёмники. Послали, было, парламентёров из наших «ляхов и чахов» — их зарубили. Оказывается, между командирами отрядов давняя, столетняя уже, родовая вендетта.

Эти остатки обороняющихся — забота отрядов, которым они достались в выделенных зонах грабежа, не сильно актуально. Важнее свары меж своими.

К Боголюбскому бежит вереница жалобщиков. Понятно, что ограбляемые киевляне петиций не пишут. «Вор у вора дубинку украл»: ухорезы и горлохваты бегут к «пахану» с доносами друг на друга. Вбегают разгорячённые, с разбитыми лицами. Некоторые — в повязках. Многие уже с хмельным запахом. Орут, хватаются за железяки на поясах, матерятся, таскают друг друга «за пельки».

Православное воинство в фазе делёжки добычи выглядит очень… экспрессивно. Как выглядят другие — не знаю, не видал ещё.

Какой-то чудак с высоко выбритыми висками и затылком, цапнул меня за грудки и вопит:

— Вот они! Серые! Бл…! Гадины зверячьи…!

Дальше я не расслышал, потому что чудак перестал. Связно выражаться. Рывок правой за его кисть, левой ладонью — в локоть. Развернуть спиной. Его правая ладонь — на его затылок, моя левая под его локоть до шеи. И рывок вверх.