Первое ощущение от всего этого — тошнота.
Нет, не так: меня рвёт.
Выворачивает.
Наизнанку.
Ещё чуть-чуть — и, кажется, прямая кишка вылетит носом. Спазмы следуют один за другим. Все тело сворачивает судорога. Болит живот, болят ребра, раздирается горло… И — паника: не могу остановиться, не могу вздохнуть — боюсь захлебнуться. Собственной блевотиной. А дышать уже нечем…
Что-то мне это напомнило… А, мои студенческие эксперименты насчёт допустимой дозы алкоголя. Говорят, смертельная доза — семь граммов чистого спирта на килограмм живого веса. А в портвейновом выражении?
Вот так правильно: воспоминание о собственной глупости отвлекло от рефлекторного текущего процесса. В желудочно-кишечном. Можно, наконец-то, плюнуть. Остатками желудочного сока. И сплюнуть такую липкую, тягучую… Слюни с соплями. И вздохнуть… Попытаться… Со всхлипом. Даже не верхушками лёгких — одними трахеями.
Как всегда, хочешь дышать — остановись, подумай о вечном. Например — о собственной глупости. И сразу появляется номерное дыхание — второе, третье… Нумерация доходит до произвольного размера, как и «дурость собственная».
Теперь я начал воспринимать окружающее.
Хоть как-то.
Кусками.
Сначала включилось зрение.
Темно. Но не как у негра в… в чём-то там. Не бывал, но не «как» — что-то различаю.
Перед глазами — белое. Мокро. Холодно. Сильно холодно. Стою на четвереньках. Весь в поту. А пот — уже холодный. Тело, пережив стресс с судорожным сокращением мышц, начинает успокаиваться. И остывает.
Диафрагма ещё пытается сократиться. И пресс болит. Или что там у меня вместо пресса…
Ага, а белое — это снег. И в нем мои руки. Мокрые и холодные. Голые. Кисти голые, а дальше какие-то… рукава.
Тут я упал. Получил пинок. В зад.
«Шаг вперёд — часто есть результат пинка в зад».
Меня — шагнуло. Поскольку — пнуло.
Меня — пинают?!
Факеншит! Проблююсь, встану и порву! Как Тузик грелку.
Ага. Потом. Когда встану. А пока… Воткнулся лицом в этот самый снег. Куда и блевал. Хорошо, что только слюной. Без всякого… кусочного и разноцветного. Не так как после «оливье». Или свёклы тёртой. С грецкими орехами…
А снег, оказывается, не только холодный, но и колючий. Царапает лицо. А ещё залепляет глаза и мешает дышать. Очень мешает.
Я снова задёргался, завозился, пытаясь одновременно и подняться, и вытереть лицо, и оглядеться. И тут же получил второй пинок. Теперь — в бок. Меня перевернуло, и прямо над собой, на фоне звёздного неба, я увидел…
Наиболее правильно назвать «это» — зверюгой. Высокое, мохнатое, лохматое… И рявкает. Прямо по Радищеву — «чудище обло, грозно и лайяй».
Откуда это вылезло? В смысле: эта форма проявления ассоциативного кретинизма? Я ж его «Путешествие из Петербурга…», которое на самом деле «обратно», лет тридцать не вспоминал. А уж эпиграф, который вообще от Тредиаковского…
Вообще-то, нужно было бы убежать. Позыв был. В форме скулежа и елозинья ножками. Но сил — ноль. Полное истощение. Или по скунсовой технологии — обделаться со страха? Я бы сам попробовал — чего организм-то мучить, если рефлекторно не получается. Но опять же — нечем. Хоть расслабляйся, хоть нет — уже и желудочного сока не осталось. И мой «комок нервов» — как грозовое облако — прошивается насквозь. Разрядами судорожной боли.
Мозги чётко заблокировались. Видеть — вижу. Но не понимаю.
«Видит око, да мозг неймёт».
Не воспринимаю. Поскольку и не пытаюсь. Поскольку этого не может быть. Ну не может этого быть. Ни-ко-гда.
Зверюга ещё разок басовито рявкнула, наклонилась, ухватила меня за грудки, и швырнуло в сторону.
И я полетел. «И мы полетели…». Не смешно. Кувыркаясь, стукаясь, набирая снег во все места…
Это был заснеженный склон. И меня несло по нему. Как хрен с бугра.
«Hillbilly — Билл с холма». Типаж из Аппалачей. Который с них постоянно сваливается. Головой вниз. Как я сейчас.
Кажется, я что-то скулил. Обычно в подобной ситуации я матерюсь. Экспрессивно и многоэтажно. Но сейчас… Ну просто не может этого всего быть!
Потом меня снова вздёрнули на ноги и дали пару оплеух. По лицу. Чем-то мокрым, холодным, жёстким. Несильно так. Меня и по жизни, и на тренировках били куда сильнее. Но не так… противно.
«Мокрым полотенцем по глазам».
После второй пощёчины я очень удачно приземлился на задницу. Тут я, наконец, утёрся, проморгался и смог увидеть. И увидел я лошадь. Третья узнаваемая вещь. После звёздного неба и снежного наста. Как я ей обрадовался! Как родной.
«Лошадка мохноногая
Торопится, бежит».
Эта — не торопится. Не бежит. Стоит себе. Стоймя. Или про лошадь надо говорить «торчмя»? Причём лошадь была запряжена в сани.
Помню подумал: «вот это называется дровни». Ага, на картине «Боярыня Морозова» очень похожие нарисованы. Точно, я же репродукцию видел.
Насчёт «подумал»… Это из реконструкции. Типа поддержки собственного самоуважения. Хотя — какого…? Тогда никаких «подумал», «понял»…. Одни — «получил», «ощутил», «схлопотал». Иногда — «мелькнуло».
Так вот, «мелькнуло» — стоит знакомая лошадь. В смысле — понял: это — лошадь. Знакомо.
Гений я. Натуралист-натурал.
А рядом — другая мохнатая зверюга. Вроде предыдущей. Но не лошадь. Тоже — в шерсти, здоровенная… На задних лапах. Торчмя.
