Великий день инков - [54]

Правда, у белых людей был один револьвер, пара ружей и два мачете, подаренных капитаном Пабло. Кроме того, они умели пользоваться небольшим кружком из стекла и железа. Молодой сеньор, которого все звали Самсоновым, определял по нему восход солнца и край холодных ветров. Когда грозовая туча закрывала небо и в лесу становилось так темно, как в трюме ланчии, белые люди смотрели на крохотную живую стрелку, и она показывала правильный путь.

Однако надо было спешить. Если отряд апиака встретит их в сельве, им не избежать беды. Ведь воины Ганкаура были жестокими, умели драться и прибегали к коварным приемам нападения. Хотя они и не имели огнестрельного оружия, но своими стрелами, смазанными ядом кураре, нагоняли страх на всю округу.

— Не надо брать много еды, — говорил профессору Тумаяуа. — Легко ходить — далеко ходить.

Но сам он берет очень много еды. И всего, что может понадобиться в дальней дороге. Он хочет быть и носителем, и проводником, и добрым советчиком белых людей, которые еще там, на "Голиафе", стали ему друзьями. Сердце юноши отвергает мысль, что они — "аборисада", плохие иностранцы, о которых так часто говорит отец, те же "аборисадо", что погубили их страну и своей алчностью бросили тень печали на вечно веселое солнце. Не может быть! Тумаяуа верит веселому, доброму Олесю и его отцу, и товарищам его отца. И поэтому Тумаяуа выбирает легкий путь и в глазах его, обращающихся к белым братьев, столько строгой, земной заботы.

А сельва все труднее встает перед ними, и лианы, как живые, тянутся со всех сторон, свисают змеями, опутывают деревья лапами спрута, корчатся в воздухе. Лес такой причудливо большой, темный, немой, он так давит, наваливается на мозг, упивается зелеными глазами в сердце уже вовсе не чувствуешь ни ног, ни рук своих, ни своих легких. И кажется тебе, что это не ты идешь, не ты ступаешь по мягкой, прелой листве, а кто-то другой идет и слышит все, а ты — смотришь на него издали, следишь за ним взглядом, полным зеленой мути. Все здесь стерто, смешано, раздавлено весом великана. Влажные сладковато-тяжелые испарения словно смешались с черным мраком и проникают в кровь, как яд.

Только Тумаяуа идет свободно и легко, и не обращает внимания на лианы, на дурманно-сырой смрад, на зеленые глаза сельвы. Упругой походкой ступает он по едва видимой тропе, перепрыгивает со ствола на ствол, рубит тесаком густое переплетение лиан. И кажется, он совсем не устает, и эта беспрерывная игра в чехарду с лианами и ветвями как будто нравится ему. На его лице нет и следа истощения, тупого равнодушия. Наоборот, он все время жадно впитывает в себя игру окружающих красок, ловит какие-то тайные голоса пущи, радуется непостижимо-прекрасным звукам. Каждое движение, каждый жест его гибкого, бронзового, блестящего тела словно пронизан веселой беззаботностью. Изредка он останавливается, уверенно, твердо, неожиданно, и тогда все его существо каменеет, сливается с сельвой. Уже не различить ни рук его, ни очертаний головы, ни всей высокой, гонкой фигуры. Он растаял в мутно-зеленом потоке сельвы, в вечном потоке веков. Маленькая душа древнего воина будто впитала в себя все звуки и все шорохи сельвы, напряглась, возбужденно дрожит в ожидании. Глаза индейца ровно и властно смотрят в холодную тьму. Ищут чего-то, извлекают из глубины трущоб.

— Если сеньоры хотят, — говорит Тумаяуа, — я покажу сеньорам пещеру с таинственными знаками.

— Далеко отсюда?

— Тумаяуа не поведет сеньоров в болота, Тумаяуа хорошо знает дорогу.

Он поворачивает направо, прямо в зеленый забор, в густую влажную тьму, разрывает тесаком сетку лиан и выходит на небольшую поляну — глубокое озеро между кустистыми берегами леса. Ему не терпится, тело его вырывается на солнечный свет, сверкает матово и исчезает в рыжей, круто падающей стене.

— Прошу сеньоров сюда! — снова появляется его широкое, скуластое лицо и едва раскосые глаза под черными, ровно подрезанными волосами.

Это и есть пещера. Темный тоннель, заплетенный зеленью, ведет куда-то в непостижимые пропасти, под ногами чувствуется холодок каменных плит, на стенах — влага. Тумаяуа зажигает фонарик, и тьма сыро оседает по углам. Потолка не видно, стены мохнатятся призрачной тьмой, тишина невероятная, каменная тишина.

Кружок света бежит под ногами, упирается в какую-то грубо тесаную глыбу, дрожит на ней, как испуганный зверек. Около него появляется второй луч, третий, и вот уже все видят, как под теплыми светляками проступают едва уловимые буквы, высеченные на камне.

— Да тут целое завещание! — говорит Крутояр с затаенной радостью.

Самсонов смеется. Настоящее послание венерианских гостей к своим будущим потомкам. Пальцы географа жадно ощупывают каждый выступ, каждое углубители на каменной странице древнего манускрипта. Все собрались возле него, тяжело дышат, настороженно ждут.

— Это латинское письмо, — констатирует Крутояр. — Но разобрать его почти невозможно.

Теплые зайчата света испуганно прыгают с камня на потолок, на стены, на пол, ищут там уюта и снова возвращаются к каменному манускрипту.

— Миссионерский скит? Как вы думаете, Василий Иванович? — интересуется Бунч.