Великие заговоры - [61]
«Не то важно, Ваше Величество, — отвечал Лефорт, — что вы не предали ее смерти, а то, что всем отныне стало ясно, что слава и доброе имя вам дороже чувства мести. Предоставим туркам проливать родную кровь. Христианину надлежит иметь в груди совсем другое сердце».
Петр простил Софью; он явился к ней, горько и долго упрекал, но все кончилось пролитием с обеих сторон обильных потоков слез примирения. Княжна использовала всю силу своего красноречия, чтобы оправдаться, и совсем немного недоставало, чтобы брат поверил ей и посчитал совершенно безвинной. После встречи с Софьей Петр как-то сказал Лефорту: «Сестра моя наделена умом немалым, жаль, что она так зла и испорчена нравом, что употребила его во зло».
Некоторые из заговорщиков, которых подвергали пытке, сознались, что в замыслы их входило истребление всех иностранцев и овладение Москвой, которую должны были они предать огню и мечу, не пожалев никого из бояр и детей боярских, так далеко зашла крамола и измена в их рядах. Войти в город надлежало под видом церковной процессии, несущей иконы и изображения святой девы Марии и Святого Николая, дабы придать восстанию видимость законного и богоугодного дела. В отношении же царя Петра они собирались пустить слух, что государь в ходе своего дальнего странствия преставился, а перед смертью велел короновать Софью на царство, а Василия Голицына вернуть из Сибири, чтобы поручить ему командование войсками.
Этого признания было вполне достаточно, чтобы предать бунтовщиков смерти, но поскольку на Руси существует давний обычай казнить преступника лишь после того, как он полностью сознался в своем преступлении, целый месяц ушел на пытки несчастных. Более трехсот заговорщиков погибли под ними, так ни в чем и не признавшись. Один из них продемонстрировал такое неодолимое упорство, такую крепость духа, что царь потерял терпение, приблизился к преступнику и нанес ему такой сильный удар увесистой палкой по лицу, что сломал челюсть, проговорив при этом: «Сознавайся же, дикий зверь». Два попа, особо активно подбивавшие стрельцов к восстанию, были наказаны смертью[83], как почти все другие виновные. А так как палачи не могли выдержать такого количества работы, царь повелел, чтобы и каждый из судей взял на себя исполнение произнесенного им приговора и первым подал пример, отрубив восемьдесят голов в селе Преображенском. Ему помог один из вельмож, придерживая казнимых за волосы, чтобы удар царя был вернее.
Даже боярам вменялось в обязанность обезглавить каждому определенное количество бунтовщиков. Так, например, князь Борис Голицын[84] лично отрубил головы двадцати пяти стрельцам, что доставило ему немало хлопот, ибо он был неопытен в такого рода деле. Петр Алексеевич хотел, чтобы и немцы, Франц Лефорт и барон фон Пламберг, снесли несколько голов, но эти вельможи просили его избавить их от ужасной повинности, ссылаясь на то, что подобные процедуры не в обычае их стран. Царь больше не настаивал, но лишь сказал последним, что нет более угодной богу жертвы, чем пролитие крови негодяев.
Вокруг Москвы ставили виселицы, на которых вешали трупы казненных. Число их превысило тысячу пятьсот человек, и такое количество казненных не могло не явить миру ужасного зрелища. В воздухе не умолкали стон, вой и плач жен и детей, потерявших своих отцов и мужей. Но даже это зрелище не трогало сердец тех заговорщиков[85], которых еще только вели на пытку и гордившихся тем, что перед смертью они не произнесли ни слова. Один из несчастных, пытаемый самым ужасным образом, увидев Петра в толпе, крикнул ему: «Уйди, государь, здесь мое место, а не твое». Двести стрельцов были повешены у Новодевичьего монастыря, в котором была заточена Софья. Были подвергнуты там же пытке и казни три стрельца, составивших и написавших грамоту царевне, в которой униженно молили ее взойти на престол. После казни каждому из них в руку был вложен клочок бумаги, а трупы были повешены так, словно они и мертвые держали в руках челобитные, умоляя царевну спасти их от царя Петра.
С каждым днем поток пыток и казней рос и грозил кровью убиенных залить город. Обеспокоенный патриарх решился во главе процессии идти на поклон к царю, заклиная его простить еще оставшихся в живых бунтовщиков. Этот добрый русский прелат (первосвященник) нес в своих руках иконы Божьей Матери и Иисуса Христа, полагая, что Петр Алексеевич будет обезоружен одним видом этих священных предметов. Но царь, взглянув на патриарха горящими от гнева глазами, сказал: «Зачем ты явился сюда? Что собираешься делать? Живо убирайся и уноси с собой эти образа в места более подобающие. Знай, что я боюсь Бога и почитаю сына его Иисуса, как и ты[86]; но да будет тебе ведомо, что долг мой заключен в том, чтобы радеть о счастье моего народа и наказывать тех, кто пожелал ввергнуть его и царство мое в пучину бед и несчастий».
Более благосклонно Петр выслушал Лефорта. Это славный женевец доказал ему, что вина всегда застуживает наказания, но виновного никогда нельзя подвергать чрезмерным несправедливым мучениям. Между тем царю донесли, что среди непокорных бунтарей еще много живых, страдающих от жестоких, неслыханных, невыразимых болей, вызванных пытками. «Государь, — продолжал Лефорт, — взываю к вашему человеколюбию и прошу прекратить желанной для них смертью страдания несчастных». И царь тотчас велел добить их залпом из мушкетов. Был положен конец и наказанию других стрельцов: более двух тысяч из них были приговорены к смерти, остальные отправлены в изгнание. Некоторые из них посланы были нести гарнизонную службу в Азов, в то время отвоеванный царем у турок, и там умерли от случившейся в тех краях чумы. Уцелевших вывели из этого города и сослали к их сторонникам по оружию в Сибирь. Таким-то вот образом эта гвардия, прежде столь преданная своим государям, перестала существовать. Даже имени стрельцов, не то что встречи их самих, не слышали в русской армии с тех времен. Уцелевшие и счастливо избежавшие участи своих товарищей влились в новые полки вновь формируемой русской армии, и число этих уцелевших было крайне незначительно.
