Великие заговоры - [105]

8 октября 1354 года римляне поднялись против своего угнетателя. Риенци, остававшийся еще в постели, был донельзя изумлен, слыша вдалеке прерывающиеся, но вновь и вновь повторяющиеся крики: «Да здравствует народ!» Чернь, видя, что участь сенатора решена, быстро присоединилась к восставшим; солдаты, которых держал подле себя Риенци в целях безопасности, оказались тоже все как один сообщниками заговорщиков. И в то время как все покинули его, весь город, поднимался к Капитолию по его крутым улочкам, бросая камни в окна дворца тирана и крича: «Умри, предатель!.. Умри, негодяй!.. Пусть сдохнет тот, кто заставил платить нас даже за соль и вино!..»[177] Удивительно, но вместо того, чтобы побеспокоиться о своей безопасности, сенатор тоже стал кричать: «Да здравствует народ!» Выйдя из своих покоев и изобразив самый благодушный вид, он закричал толпе: «Да! Да! Да здравствует народ! Я повторяю это вместе с вами! Мы все за одно! Ведь вся власть, авторитет и достоинство, которыми меня наделил папа, — все это ради вас».

Напрасно он тратил время, стараясь самого себя успокоить бессмысленными речами. Намерения народа не оставляли никаких сомнений. Наконец понял он, какая опасность ему угрожает, увидел, что всеми покинут. Подле оставались лишь трое слуг, у которых в страхе спрашивал он совета, что предпринять; но тщетно искал он средств, способных спасти его. Никто ничего не мог ему посоветовать утешительного. Тогда он сам стал их ободрять: «Ничего не бойтесь, — говорил он, — я найду способ развеять эту бурю».

Облачившись в рыцарские доспехи, вышел он на балкон своего Капитолийского дворца, желая держать речь, но главы заговорщиков, боясь его искусного красноречия, велели криками и проклятиями помешать ему говорить. За этим последовал дождь из камней и стрел, ранивших Риенци в руку. «Вот как! — воскликнул сенатор, возвышая голос с необыкновенной силой. — Вы отказываете своему спасителю в том, что позволено даже самым отпетым преступникам? Разве я не ваш соотечественник, не гражданин этого Города? Какое безумное ослепление овладело вами? Значит, вот какова ваша награда и благодарность за мои труды? Римляне, если вы лишите меня жизни, вы и сами лишитесь ее».

Слова эти, хотя и произнесенные лучшим из ораторов своего века с волнением, чувством и энергией необыкновенной, вполне способной развеять любую серьезную опасность, на сей раз не оказали на толпу никакого впечатления. Хорошо понимая это, бывший тиран и правитель помышлял лишь о бегстве, больше не желая встречи с римлянами, сейчас весьма похожими на своих гордых и непреклонных предков, верным почитателем которых он был всегда.

Надо было выбираться из Капитолийского дворца, подожженного восставшими, и беглец предположил, что огонь и дым будут способствовать его незаметному отступлению. Отрезав бороду и измазав угольной пылью лицо, набросив на плечи рваную одежду простолюдина и накрыв голову тюфяком, он смешался в воротах дворца с мятежниками и, изменив голос, как и другие, кричал проклятия тирану, однако, к несчастью, совсем позабыл избавиться от своих дорогих золотых колец и браслетов и тем привлек к себе внимание толпы. На него набросились и тотчас узнали.

Риенци ожидал, что его растерзают на месте, но вид некогда любимого трибуна, хотя и измененный до неузнаваемости, унял на время гнев мятежников. Можно сказать, они взирали на этого необыкновенного человека с некоторой долей прежнего почтения, даже благоговения. Успокоившись, они взяли его за руки и вывели на крыльцо, с которого так часто произносил он свои смертные приговоры. Здесь оставлен он был один на один с толпой, жадно взиравшей на поверженного кумира. Наступила глубокая тишина. Никто не смел поднять на него руку, даже приблизиться, хотя мгновением ранее все горели желанием растерзать его на куски. Так в течение часа стоял он с непокрытой головой, испачканным лицом, со скрещенными на груди руками, в разорванном плаще, из-под которого выглядывали дорогие одеяния — роскошная куртка, золотой пояс, расшитая золотом и украшенная драгоценностями обувь.

Теперь этот человек, который так часто и с таким блеском умел пользоваться своим красноречием, не имел сил и смелости даже открыть рта, чтобы хоть что-нибудь произнести в свою защиту. Красноречиво говорили одни лишь его глаза, которыми искал он то там, то тут хотя бы малейшего сочувствия и сострадания. Тщетно! Народ был неподвижен и глух, не решаясь ни казнить, ни простить его.

Наконец один из главных заговорщиков по имени Чекко делло Веккьё, видя, как угасает ярость толпы и опасаясь последствий этого для себя и своих сообщников, неожиданно выхватил из-за пояса меч и стремительным ударом поразил ди Риенци в самое сердце. Едва безгласное тело того рухнуло на камни, каждый, уже не раздумывая более, посчитал за честь для себя нанести какое-либо оскорбление мертвому врагу, больше никому не страшному, и месть народа превзошла все границы и всяческие ожидания. Чернь не только рвала на части его тело и буквально купалась в его крови, она, связав веревкой ноги трупа, поволокла его по улицам города. Голова и многие части тела остались валяться там, где протащили несчастного сенатора, а жалкие остатки его трупа были водружены на кол перед дворцом Колонна, где в течение нескольких дней были выставлены на потеху толпе, самого презренного и глумливого люда. Затем с трудом собранные вместе части трупа отдали иудеям, и те сожгли их на медленном огне, дабы как можно долее насытить взгляд видом столь ужасного зрелища.