Великие шпионы - [51]

Первый раз, 25 апреля, видели, как Маршалл приехал в Кингстон на берегу Темзы. Там он встретился с Кузнецовым, они ели ленч в ресторане «Нормандия», а потом час двадцать минут сидели в саду на берегу. Видели, что Маршалл достает из кармана какие-то бумаги и растолковывает их своему спутнику; иногда он что-то рисовал на листе бумаги, лежавшем на коленях. Если кто-то останавливался поблизости от скамейки, он прятал бумаги, а расставшись со своим другом, по пути домой выглядел встревоженным и озабоченным. Больше сыщики ничего не могли сказать. Никто не слышал, о чем они говорят, и не видел, чтобы он отдавал Кузнецову какие-либо бумаги.

Во второй раз, 19 мая, Маршалл встретил Кузнецова на Хай-стрит в Уимблдоне, недалеко от своего дома в Уондсворте, и они два часа пробыли в ресторане. Но ни тогда, ни в их последнюю встречу 13 июня в Кинг-Джорджес-парке, никто не слышал их разговора и не отметил передачи документов.

Казалось вполне возможным, что его оправдают и по этим пунктам, пока он не взошел на свидетельскую трибуну и не стал давать показания по собственному делу. Тут он и погорел. Маршалл был полной противоположностью своим родителям. Его тощее тело раскачивалось над трибуной, словно неукоренившийся побег, высовывающийся из трещины в стене разбомбленного дома: казалось невозможным, что он — сын этой полной женщины, этого крепко сбитого отца. Юноша давал показания визгливым, слабеньким голосом, который судья и адвокат ели разбирали. Этот тоненький ручеек так не походил на могучую реку красноречивых вздохов, убедительных замечаний и страстных восклицаний, которыми мать пыталась доказать его невиновность, или на словоизвержения отца; ручеек тек в противоположную сторону.

Он изложил какую-то несусветную чушь насчет своего знакомства с Кузнецовым. Вроде бы, вернувшись из Москвы, он обнаружил, что забыл сдать пропуск, который советские власти выдают служащим британского посольства, чтобы их не задерживали на улицах. Хотя пропуск он получал от работников посольства, сдавать его в МИД не пожелал под абсурдным предлогом, что «не хотел вмешивать начальство в это дело». Вместо того Маршалл вернул пропуск в советское посольство в Кенсингтонском дворце, причем не по почте, а лично. Когда он объяснил привратнику цель визита, его провели к Кузнецову. Он хотел сказать, что это была их первая встреча, но следует отметить, что Кузнецова направили в Лондон прошлой осенью, а до того, последние три месяца службы Маршалла, они оба находились в Москве. После разговора с Кузнецовым у Маршалла немедленно возникло чувство искренней дружбы.

— Оказалось, — заявил он, — что у нас много общего и мы одинаково смотрим на жизнь. Я сказал ему, что продолжаю работать в Форин Офисе, и мы решили снова встретиться.

Разговор, как утверждал Маршалл, продолжался пятнадцать минут.

В дальнейших показаниях он подчеркнул:

— Я дал ему свой адрес и сказал, что не смогу принимать его дома, потому что родители на это не согласятся. — Поскольку Маршалл утверждал, что его дружба с Кузнецовым носила сугубо личный характер и не была связана с передачей информации, его подвергли перекрестному допросу, в частности, по поводу этого замечания. Он отвечал:

— Я сказал, что политические взгляды родителей не совпадают с моими.

Ни прокурор, ни защитник не удосужились спросить, не коммунист ли он, а сам он об этом умолчал. Походя заметив, что в британском посольстве испытывал социальное унижение, он при этом не высказывал никаких симпатий к коммунистам, и если представить, что высокомерные дипломаты помыкали им, а он в отместку решил стать шпионом, то можно прийти к выводу, что он так поступил под влиянием момента, словно юный клерк после выволочки от босса пару дней покупает коммунистическую газету «Дейли уоркер». У властей в общем-то не было к нему подозрений. Но своим поведением Маршалл убедил присяжных, что, идя к Кузнецову, уже был настолько убежденным коммунистом, что это вызывало споры с родителями. Хотя родители заявляли, что он не имел никакого отношения к политике и интересовался только пластинками, журналами о кино и шелкографией, это теперь выглядело лишь благородной ложью во спасение.

Маршалл совершил еще две серьезные ошибки. Он заявил, что беседовал с Кузнецовым в основном на политические темы: о советском образе жизни, о разделе Германии, войне в Корее, восстании в Малайе. Он объяснил, что сидя с Кузнецовым на скамейке в кингстонском саду, показывал ему листы бумаги, на которых были написаны «общие сводки новостей», а схема, лежавшая у него на коленях, была «картой разных частей России в связи с разделом Германии». Это уже не лезло ни в какие ворота. С чего бы это второй секретарь советского посольства, опытный мужчина не первой молодости, стал бы полтора часа выслушивать «общую сводку новостей» и рассматривать карту России с двадцатичетырехлетним радиотелеграфистом, у которого неразвитость была написана на лице? Прокурор предположил, что на листках были написаны позывные ряда радиостанций, а карта изображала сети радиосвязи. Это Маршалл отрицал, и его снова спросили, настаивает ли он, что с Кузнецовым они говорили только о Германии, Корее и Малайе. Радист вытянул свою длинную голову и с готовностью подтвердил: