Веди свой плуг над костями мертвых - [11]

Я пошла за ними, мы двигались вперед в пушистом, беленьком снегу. Он был свежий и от низкого зимнего солнца расцвел румянцем. Мужчины прокладывали мне дорогу. Оба были обуты в прочные резиновые сапоги с войлочными голенищами, это здесь единственная мужская мода. Широкие подошвы вытаптывали для меня узкий тоннель.

Перед домом стояли несколько других мужчин и курили сигареты. Неуверенно поклонились, избегая встретиться взглядами. Смерть кого-то из знакомых лишает человека уверенности в себе. У всех было одинаковое выражение лица — праздничного уважения и официальной торжественной грусти. Переговаривались, понизив голос. Те, кто докурил, заходили в дом.

Все без исключения имели усы. Стояли мрачно вокруг дивана с телом. Ежеминутно открывались двери, и заходили новоприбывшие, занося в комнату снег и металлический запах мороза. Это были преимущественно бывшие работники совхоза, которые сейчас получали пособие по безработице, и время от времени нанимались рубить лес. Некоторые из них ездили на заработки в Англию, но быстро возвращались, напуганные чужбиной. Или упорно хлопотали в своих маленьких хозяйствах, от которых не было никакой прибыли, и которые держались только благодаря евросоюзовским дотациям. Только мужчины. В комнате стало душно от их дыхания, ощущался легкий запах перегара, табака и влажной одежды. Поглядывали на покойника украдкой, быстро. Шмыгали носами, но неизвестно, от мороза или, может, действительно на глаза этим мощным мужикам набегали слезы и, не имея выхода, текли из носа. Не было Матоги или еще кого-нибудь знакомого.

Один из присутствующих вытащил из кармана несколько свечечек в металлических мисках и протянул их мне уверенным таким движением, а я машинально взяла, не слишком понимая, что с ними делать. Только чуть погодя, я оценила его идею. О да, вокруг надо расставить эти свечи и зажечь их, станет важно и торжественно. Может, их пламя освободит слезы, которые зальют эти пушистые усы. И это принесет всем облегчение. Поэтому я принялась за свечи и подумала, что многие из присутствующих неправильно поняли мои действия. Они считали меня распорядительницей церемонии, начальником похоронной общины, потому что когда загорелись свечи, все затихли и вперились в меня своими печальными взглядами.

— Так начинайте, — прошептал тот, которого я, казалось, откуда-то знала.

Я ничего не поняла.

— Начинайте петь.

— А что надо петь? — я не на шутку забеспокоилась. — Я не умею петь.

— Что угодно, — сказал он, — лучше всего «Вечная память».

— А почему я?

Тогда тот, что стоял ближе, решительно ответил:

— Потому что вы женщина.

Вот оно что. Так, значит, они для себя решили. Я не понимала, к чему здесь мой пол, но не хотела в такую минуту противиться традиции. «Вечная память». Я помнила ее с детства; взрослой я не ходила на похороны. Но слов не припоминала. Но оказалось, что достаточно было только начать, и весь хор грубых голосов немедленно присоединился к моему слабому, образуя неуверенную, фальшивую полифонию, которая крепла с каждым последующим повторением. И мне вдруг стало легче, голос стал уверенным, и я быстро запомнила слова о Вечном Свете, который, как мы верили, прольется и на Большую Ступню.

Пели мы так около часа, все время одно и то же, пока слова не перестали что-либо значить, словно были морскими камнями, которые непрестанно обтачивают волны, отчего те становятся круглыми и похожими друг на друга, как две песчинки. Без сомнения, это давало передышку, мертвое тело становилось все менее реальным, пока не превратилось в повод для встречи этих изнуренных людей на ветреном Плоскогорье. Мы пели о Свете, который существует на самом деле, только где-то далеко и пока незаметно, но как только мы все умрем, то его узрим. Сейчас смотрим на него сквозь стекло, в кривое зеркало, однако когда-нибудь окажемся с ним с глазу на глаз. А он нас окутает, из него мы и появились. И даже носим в себе его частицу, каждый, даже Большая Ступня. Поэтому, собственно говоря, смерть должна нас радовать. Так я думала, пока пела, но на самом деле никогда не верила ни в какое персонализированное наделение Светом. Никакой Господь не стал бы заниматься этим, ни один небесный бухгалтер. Трудно было бы столько выстрадать в одиночку, тем более, всеведущему, думаю, он треснул бы под тяжестью этой боли, разве что заранее обеспечил бы себе какие-то защитные механизмы, как Человек. Только машина могла бы нести всю мировую боль. Только механизм, простой, эффективный и справедливый.

Однако, если все должно происходить механически, наши молитвы окажутся ненужными.

Когда я вышла на улицу, выяснилось, что усатые мужчины позвали ксендза — именно его и встречают перед домом. Священник не мог добраться, увяз где-то в сугробах и только сейчас удалось привезти его трактором. Ксендз Шелест (так я назвала его мысленно) отряхнул сутану и ловко спрыгнул с трактора. Не глядя ни на кого, он быстрыми шагами направился внутрь. Прошел так близко от меня, что я почувствовала его запах — одеколона и дыма от печи.

А еще я увидела, как Матога прекрасно все организовал. В своем рабочем кожухе, будто церемониймейстер, наливал из большого китайского термоса кофе в пластиковые стаканчики и раздавал присутствующим. Так мы и стояли перед домом и пили горячий, сладкий кофе.