Вечный всадник - [5]

— Должны дать фонды! — сказал Васьков, когда машина набрала высоту. — От нашей работы сейчас зависит многое!

— Вроде должны, — неуверенно произнес Лешка, думая о том, откликнется ли на его просьбу Сергей Вощихин. Лешка представил себе улыбающееся, открытое лицо певца и успокоился.

— Пока нам везет. Даже вылетели без задержки! — улыбнулся Васьков и, откинув спинку кресла, закрыл глаза.

Лешка тоже попытался уснуть, но сразу не смог, вспомнил последнюю встречу с Зинкой, когда он снова плелся за ней по тротуару, она опять отвечала односложно, как бы делая одолжение, и тот вечер, когда они были на концерте известного композитора, показался случайным, и доброе расположение Зинки, видимо, нужно было отнести не к Лешкиным заслугам, а к песням и обаянию композитора, и, чтобы такой вечер повторился, как минимум, требовался приезд Сергея Вощихина.

Подлетая к Москве, самолет пошел на снижение, и в иллюминаторе, как под увеличительным стеклом, перед Лешкой стали вырастать кварталы новых современных зданий, полоски улиц и квадраты скверов. К этой картине не подходило слово окраина, в обычном понимании, со старыми уютными домиками, серыми покосившимися бараками, бесконечно длинными складскими территориями и заброшенными железнодорожными путями. Открывшиеся взору дома могли украсить центр Нефтеярска, и Лешке подумалось, что, наверно, нелегко человеку из дома со всеми удобствами выбраться на Север в продуваемый ветрами и метелями вагончик, где трудно повернуться, но нужно жить и быть готовым к еще более тяжелому быту. Для этого требуется характер и решительность Тихонова, махнувшего к ним из центра, из Питера, как он называл свой город, нужно не страшиться совершить поступок, который может перевернуть жизнь. Когда Лешка пришел на буровую, Тихонов в первые дни присматривался к новичку и его поведению, а потом однажды в обед подсел к Лешке за столик и стал объяснять, что человек проходит на Севере две акклиматизации. При первой привыкает к новому климату организм, а при второй человек привыкает к новой пище, к новому быту, к суровости здешней природы, а главное — к умению бороться с ней. Тихонов рассказывал, что когда первый раз ветер повалил его на землю, то он растерялся от неожиданности. Раньше никогда с ним такое не случалось. Встал, но снова повалил его ветер. Тогда он понял, что порыв ветра нужно переждать, потом вставать, падать и идти снова — и так все время. И ни в коем случае не поддаваться унынию и лени. Утром особенно неуютно, холодно, хочется спать, тянешь до последней минуты, но надо заставить себя оторвать от сна еще пятнадцать — двадцать минут на зарядку и бритье. Ветер обжигает бритое лицо, кажется, что заросшим оно будет меньше страдать от ветра и морозов. И, мол, не случайно северные звери покрыты толстой шкурой. Но ты человек, ты должен сохранить человеческие привычки, выглядеть аккуратно и красиво даже на Севере. И не будет тебе легче под смерзшейся бородой, под сосульками, вырастающими на усах. Будь всегда человеком, и ты быстрее привыкнешь к Северу.

Самолет плавно приземлился на бетонную дорожку и зарулил к зданию аэропорта.

— Приземлились, — очнулся Васьков. — Пока все идет как по маслу.

Вещи получили через полчаса. На стоянке сгрудились такси, казалось, специально переброшенные сюда к нефтеярскому рейсу. Машина ехала быстро, попадая у светофоров на зеленый свет. Замелькали знакомые дома, дворы, кинотеатры, места, где прошло детство, и у Лешки защемило сердце.

Бабушка открыла дверь и вскрикнула: «Алексей!» — а он, не снимая рюкзака, обнял, поцеловал ее и побледнел, увидев, что она сильно похудела и у нее дрожат руки.

— Плоха стала очень? — пытливо посмотрела она на Лешку, а он не подал вида, сказал, что она выглядит хорошо, и улыбался, пытаясь создать веселье, но это ему не очень удавалось.

Он рассказывал с гордостью и пафосом о работе на буровой и шутливо о том, как один электросварщик, сачкуя, спрятался и уснул в газопроводной трубе, что эту трубу начали приваривать, он стал биться, орать, а то там и остался бы. Бабушка широко открывала глаза, поднимала ресницы, смеялась, но руки у нее дрожали и во время разговора, и когда она накрывала на стол, а когда несла чайник, то даже покачнулась. Лешка тут же вскочил, взял чайник из ее рук и потом уже ничего не позволял делать и готовить до самого отъезда. Бабушка напомнила ему Афоню Гвоздева — самого опытного в бригаде рабочего. До буровой он работал в Норильске на никелевой шахте. Лешку пугал землисто-серый цвет его лица, впалые щеки и кашель, не прекращающийся в самые жаркие дни. Казалось, при жизни на лице Афони поселилась смерть. «Ничего, — откашлявшись, говорил Гвоздев, — зато на воздухе, на воздухе всегда хорошо!» Лешка не очень понимал смысл этих слов, только после смерти Афони на поминках их объяснила его жена: «Он всегда хотел работать на воздухе. Ему предлагали, но он не шел. Наверху заработок вдвое меньше. А в шахте воды по колено. Там он и силикоз заработал, и ревматизм, а сервизы, он китайский фарфор уважал, шесть сервизов купил, они ему не пригодились, и мне ни к чему, принимать некого. Сюда приехал — хотел заработать и здоровье поправить, говорил: «Здесь хорошо, здесь на воздухе, тут я долго жить буду!» Недолго пришлось…»