Вечный всадник - [4]

— Приезжают, — вздохнула Зинка. — А насчет «Песняров» ничего не слышно и Вощихин ни разу не был!

— Будет.

— Чего он здесь не видел?

— Тебя не видел, Зинка. Ты самая красивая в нашем городе!

— Не надо об этом, Лешка.

— А дела какие? А люди? Разве он не понимает, не чувствует! Давай на спор, что приедет!

— Что же… Давай. А как это тебе удастся?

— Меня должны послать в Москву.

— Тебя?

— Меня! В командировку. По какому вопросу, не знаю, но пошлют. Обещали. У меня в Москве бабушка. Родная. Как тебе объяснить… Короче, родная. Я в Москве учился до восьмого класса. У нее жил. Бабушка… В двух словах не объяснишь. Короче, заболела она, просит навестить. А кроме нее, у меня родных не осталось. Нигде. Ей под восемьдесят. Может, больше и не свидимся. Понимаешь? Поеду я в Москву, зайду к Вощихину, скажу ему: мол, так и так, мы вас все любим, уважаем и ждем!

— Его всюду ждут.

— Да, всюду. Но мы здесь. Он должен понять!

— Должен.

— Ну?!

— Что ну? Посмотрим, какой из тебя дипломат! — засмеялась Зинка и побежала к дому, затем остановилась у подъезда и махнула Лешке рукой, а он как на крыльях понесся к общежитию, не замечая ни мороза, ни сугробов, ни коварно проглядывающего из-под снега льда, пару раз падал по дороге и потом в общежитии быстро, спокойно уснул, несмотря на то что сосед по комнате — шеф-повар местного ресторана — долго не гасил свет, что-то подсчитывая в уме и на специально разграфленной бумаге.

Слух о том, что Лешка Кубыкин едет за Вощихиным, медленно, но верно покатился по городку и дошел до ребят с буровой. Тихонов не отрицал Лешкиной поездки, но говорил, что в удостоверении не будет написано, что он направляется в Москву за песнями, что это его хорошая, но личная инициатива, едет он в помощь Васькову, к тому же хочет навестить больную бабушку, но если уговорит и привезет сюда Сергея Вощихина, то спасибо. «И Зинка, и ребята обрадуются», — думал Лешка, глядя на ожидавших вертолет буровиков с посеревшими после вахты, обросшими и усталыми лицами, запрокинутыми вверх и с благодарностью глядящими на прилетевшую машину и сменяющих их людей.

II

— Ну и везет тебе, Лешка!

— А что?

— Потеплело к твоему отъезду.

— Сколько?

— Минус восемнадцать.

— Зато ветер будь здоров!

— Но ты не поддавайся! Держись!

— Говорят, в Москве французский коньяк продается. Ты купи самую большую бутылку — и к Вощихину. Пусть знает нашу широту!

— И долготу!

— А рыбку взял?

— Взял!

Лешка Кубыкин прощался с ребятами из бригады и чувствовал себя смущенно, вроде оставлял их на поле сражения, а сам улепетывал в тыл. Он сопровождал начальника конторы по эксплуатации скважин Васькова. Неловко было Лешке перед ребятами, он, краснея, жал руки Пряжникова, Пантелеева, Петьки Молчуна. «Не подведу, — говорил он, — привезу вам самого Вощихина!»

— И микрофон не забудь! — неожиданно сказал Петька Молчун.

— Прав Петька, — серьезно заметил Пантелеев, — у нас аппаратура никудышная!

— До скорого, ребята. Через неделю буду. Скажите Зинке… Ладно, не надо. Приеду — сам скажу.

— Самому сподручнее.

— Не волнуйся, Лешка, никуда она не денется! Будь! Удачи тебе!

Подъехал на машине Васьков и захватил Лешку. Обычно в Москву направляли Витальева, но сейчас он был в другой командировке. Витальев производил впечатление даже на видавших виды министерских чинов. Высокий, худощавый, в сером импортном костюме, казалось, пошитом именно на его фигуру, с напором в глазах, с уверенностью в голосе, он мог пробить самый непробиваемый вопрос, и если бы снимали боевик из жизни буровиков, то на роль героя не нашлось бы человека более подходящего, чем Витальев. «Бур прошел третью тысячу метров! — с горящими глазами восклицал он в министерстве. — А вы нам говорите — нет фондов. Для нас, извините, такого слова не существует. Мы без вас ничто, но мы заслужили «да»!»

Немало делал Витальев для нефтеярцев, но и сам не оставался внакладе. Перед ним, как перед волшебником, открывались малодоступные торговые склады, и, как говорили люди, первая в городе канадская дубленка появилась на жене Витальева, а первая японская аппаратура у его сына. Васьков выглядел и одевался более скромно. У него было доброе лицо, несколько наивные глаза, и о нем в управлении говорили, что дело он не испортит, хотя и вряд ли выиграет, слишком интеллигентен, деликатен и нет в нем от природы той пробивной энергии, что движет Витальевым. Но все-таки на Васькова надеялись, в основном на то, что он встретит в министерстве такого же, как и он, мягкого, культурного человека или возьмет добротой, наивностью, верой в то, что нельзя не помочь нефтеярцам.

— У тебя тетка в Москве? — спросил по дороге в аэропорт Васьков.

— Бабушка.

— Тебе устроиться проще. У меня бронь в гостинице. Но все равно волнуюсь.

— Бронь другому не отдадут. Не имеют права.

— Не имеют… У нас на оборудование тоже фонды кончились, а я за ними еду. Кто-то где-то, наверно, тоже волнуется. Жизнь прожить не поле перейти. Старая пословица, а живет.

— На то и пословица. Народ всегда смотрит в корень.

— Смотрит.

— Через три часа прилетим.

— Погода летная.

— А как в Москве?

— Около нуля.

Самолет почти по расписанию взмыл в небо, внизу остался город, замусоренный аэровокзал с ожидающими вылета пассажирами. Кто-то из них дремал на лавках, кто-то устроился на полу, съежившись в калачик, чтобы уступить место другим, не менее уставшим людям. Какие-то города не принимали, откуда-то еще не прибыли самолеты. Люди в аэропорту мучились часами, днями, сутками. В аэрофлотскую гостиницу не пускали даже больных и матерей с малолетними детьми, и кто в ней живет, всегда было загадкой, но зато со стен аэровокзала с рекламных плакатов на людей глядела улыбающаяся стюардесса, стройная, красивая, в форменном костюмчике, в элегантной пилотке, олицетворяющая собой порядок и благоденствие, которые гарантировались желающим приобрести билеты на воздушные рейсы. Задержки самолетов объясняли непогодой, техническими причинами, а смотревшие в корень люди утверждали, что не хватает горючего, из-за чего мы и в тайгу пробираемся, и в тундру, и в море.