Вечный всадник - [3]

В десять вечера после начала последнего сеанса он ждал Зинку у выхода из кинотеатра. Она делала вид, что не замечает его, и направлялась в сторону своего дома, а он плелся сзади, потом подходил к ней, заговаривал. Она отвечала односложно, небрежно, выдавливая из себя слова, у дома прощалась подчеркнуто вежливо, а иногда резко уходила, даже не попрощавшись. После таких Зинкиных выходок Лешка расстраивался до глубины души, не мог долго уснуть, решал поговорить с ней серьезно и в случае отказа прекратить встречи, но начиналось утро, и самые твердые решения улетучивались вместе со сном, и он ждал конца вахты, прислушиваясь, стараясь сквозь гул буровой и вой ветра уловить жужжание вертолета, который домчит его до любимой.

Однажды к Лешке подошел один из бичей — рыжий Колюха — и, скаля прогнившие зубы, с противной улыбкой стал рассказывать про Зинку всякие гадости, что приехала она сюда, не имея специальности, а работать уборщицей или подсобницей не захотела и раз затащила после получки к себе Колюху, напоила, а когда он протрезвел, то денег не обнаружил, ни копейки. Он на нее написал заявление в милицию, а там ему сказали, что это уже второе подобное заявление на Зинку, а будет еще одно — и ее вышлют отсюда, но почему-то оставили, а точнее, потому, что у нее был роман с участковым, и это теперь она из себя строит, а раньше все ее знали, у кого хочешь спроси. Слова Колюхи разорвали сердце Лешки, он замахнулся и хотел врезать ему по морде, но совладал с собой, выругался и сказал: «Руки о тебя марать не стану, дрянь! Но еще слово о ней скажешь — убью!» — «Ваша воля, могу и не говорить!» — загримасничал перепуганный Колюха и потом, встречаясь с Лешкой на улице, говорил: «Мое почтение!» — и на всякий случай прикрывал лицо рукой.

«Наврал, мерзавец», — подумал Лешка, но ощутил, что после разговора с Колюхой попала в сердце какая-то заноза и колет до боли, мутя сознание, но стоило Зинке обратить на Лешку внимание, пойти с ним в кино или в концерт, как заноза выскакивала из сердца и оно наполнялось радостью. Самым счастливым в своей жизни Лешка считал день, когда в городском клубе выступал известный композитор. Лешке как ударнику производства дали два билета. Он пригласил Зинку, она согласилась пойти в концерт, весь вечер улыбалась, хлопала, вела себя непринужденно, и Лешке показалось, что ей тоже хорошо с ним и между ними нет той пропасти, что бывает на улице, когда он провожает Зинку, и что Тихонов это ее абстрактная мечта, как и его, Лешкина, кинопринцесса.

Тот вечер Лешка запомнил на всю жизнь и тот концерт. В городском Доме культуры было холодно, зрители сидели в пальто, многие даже не снимали шапок, а композитор вышел на сцену в легком сером костюме. Зал разразился аплодисментами, кто-то предложил композитору утеплиться, но он отказался, сел за рояль и ровным, приятным голосом запел свои песни, и, хотя они много раз звучали по радио и телевизору, встречали их бурно, как старых и добрых друзей. Слушая овации, немолодой уже, но стройный высокий композитор улыбался сквозь черные пышные усы, садился на стул, и его длинные пальцы рождали новую мелодию, и, узнавая ее, люди аплодировали и мелодии, и автору, радуясь тому, что она вызывает у них добрые чувства. Лешка сидел близко к сцене, и его поразили глаза композитора, из глубины которых шло дивное свечение, наверно свойственное гениальным людям, точно так же светились глаза у одного известного прибалтийского гроссмейстера во время сеанса одновременной игры с местными шахматистами. Гроссмейстер был не только великолепным шахматистом, но и объективным великодушным человеком. Он сделал четыре ничьих с действительно сильнейшими игроками, хотя, наверно, мог легко обыграть их. Еще одну ничью он заключил с женщиной и, пожимая ей руку, улыбаясь заметил: «У женщин я никогда не выигрываю!»

После концерта Лешка и Зинка шли рядом, первые минуты молчали, находясь под впечатлением концерта.

— Мне понравилось, — начала разговор Зинка.

— Понравилось? — от неожиданности переспросил Лешка.

— Да. Хорошо. Честно говоря, не очень хотела идти, а теперь не жалею.

— Что ты, Зинка? Разве такой концерт еще услышишь? Я после него даже не чувствую мороза. А ты не замерзла?

— Пока нет.

— В гостинице люди в пальто спят. Мне дежурная рассказывала. И едят в пальто, и спать в нем ложатся, некоторые даже обувь не снимают. А композитор к нам приехал в самые морозы, значит, понимал, что нам сейчас его песни позарез нужны. Тяжело ему. Я видел. С годами труднее. У нас на буровой работает Пряжников. Крепкий еще мужик, но в возрасте. Трудно бывает, лицо кривит, морщится, но от нас не отстает. С характером. Ему на концерт дали один билет, так он отказался: «Я, говорит, не могу без жены!» Я считаю, что он прав. Как же можно пойти одному, без жены? Ведь не на работу, на концерт. Лучше пусть жена идет. Я так считаю.

— Пошли быстрее! — поеживаясь, заметила Зинка, явно желая переменить тему разговора.

— Пошли, — сказал Лешка. — Это хорошо, что нас не забывают! На прошлой неделе закинули на буровую журналиста. Веселый. «Я еще горячий, говорит, прямо из Африки. Меня сюда шеф послал, чтобы я быстрее акклиматизировался. Но я остывать не спешу». Он стал про Африку рассказывать, про их обряды, о том, как однажды на машине врезался в верблюда, но жив остался, а верблюд пошел на бифштексы. Веселый мужик. Визитку мне подарил. Вот. «Будешь в Москве, сказал, звони!» Что ни говори, Зинка, а люди к нам приезжают!