Ваше Величество Госпожа Рабыня - [51]

— Да, Геннадий Ильич, понимаю… увлеклись… я, вернее, увлёкся… а вам — действительно… понимаю… Что же, Геннадий Ильич, вы со своей стороны сделали всё (и даже несколько больше) того, что не долг — ведь заниматься бутовскими воспитанницами вы не были обязаны ни в коей мере! — а самая взыскательная совесть могла бы от вас потребовать. Теперь — моя очередь… Из нашего разговора у вас, Геннадий Ильич, могло сложиться впечатление, будто бы я, так сказать, несколько индифферентен. Не проявляю должного интереса к судьбе этих женщин. Это моя вина — простите. В действительности — совсем не так. Проявляю. И просто по-человечески, и, разумеется, как профессионал. Сейчас же созвонюсь с Аллой Анатольевной и с Долговым — я, кстати, с ними с обоими немного знаком — и сегодня же посещу их подопечных. Посмотрю, побеседую — и тогда, надеюсь, станет понятнее… надо ли их лечить и как — если надо.

На этом завершилась долгая, увлекательная беседа следователя и психиатра. Кандинский проводил Геннадия Ильича до самого выхода и, прощаясь, вместо обычного "до свидания" медленно, с расстановками, будто слегка гипнотизируя, произнёс:

— Геннадий Ильич, считаю, что, как психиатр… должен вам сказать… если, вопреки моему прогнозу, какая-нибудь из бутовских рабынь всё-таки совершит самоубийство — ни в коем случае не упрекайте себя… вспомните, чтобы не допустить этого, вы сделали всё… а винить себя в том, что не совершил чуда — это, знаете ли, чревато… насколько бы ваша психика ни казалась стабильной.

Если, уповая на свои гипнотические способности, Кандинский надеялся таким образом освободить майора от чувства тревоги за судьбу "идейных" рабынь Игоря Олеговича, то он сильно ошибся. А вот если хотел намекнуть, что не вполне уверен в стабильности брызгаловской психики, то преуспел. Во всяком случае, это его прощальное напутствие оказалось той ложкой дёгтя, которая значительно подчернила мёд всего предыдущего разговора.

"А может, и к лучшему, — думал на обратном пути Брызгалов. — А не то выходило до жути приторно: обоюдная предупредительность, комплименты, полное взаимопонимание — будто, чёрт побери, не следователь поговорил с психиатром, а Чичиков с Маниловым обменялись любезностями! Когда же всё вместе — мёд с чернотой и горечью — это по-нашему! Можно верить!"

Однако по-настоящему Геннадия Ильича тревожил вовсе не скрытый намёк на нестабильность его психики, а беспокоила суеверная боязнь "сглаза". И хотя Брызгалов был суеверным весьма умеренно, но, услышав от доктора, — если какая-нибудь из бутовских рабынь всё-таки совершит самоубийство, — мысленно перекрестился. Ибо, вопреки не только логике обстоятельств, но и просто здравому смыслу, майор продолжал чувствовать себя ответственным за жизни Завалишиной, Галушкиной и Ковальчук…

Вернувшись в свой кабинет, Геннадий Ильич достал папку с бутовским делом — возбуждение, оставленное разговором с Кандинским, мешало сосредоточиться непосредственно на расследовании, и, чтобы успокоить нервы, Брызгалов посчитал за лучшее заняться канцелярской работой. Перетасовка бумаг, попытки сгруппировать их — по тематике, степени важности, а то и просто по внешнему виду — казалось бы, глупейшее времяпрепровождение, но это, как посмотреть: майора оно, обыкновенно, успокаивало. Иногда такая внешне вполне идиотская возня с бумагами одаривала Брызгалова каким-нибудь симпатичным открытьицем: то прежде несоединимое начинало образовывать устойчивые сочетания, то, напротив, распадались будто бы очевидные связи.

Однако на сей раз документы оказались расположенными только по тематике — ни по степени важности, ни по каким-нибудь иным признакам майор их сгруппировать не успел: раздался телефонный звонок — Анисимов.

— Геннадий Ильич? Наконец-то! Третий раз за… — после секундной заминки (пунктуальный Анисимов, вероятно, сверился с часами) ровный голос, обыкновенно, невозмутимого следователя, — час семнадцать минут. Первый — в тринадцать двадцать. Сразу, как обнаружил, попробовал созвониться с вами.

— Сазонова?!

— Мёртвого, Геннадий Ильич. В морге у речников. Вчера его прибило почти к самому "Поплавку". Мыс там за пляжем, знаете? А возле — течение. Ну, и утопленников выносит обычно туда. Сейчас-то уже не купаются, а летом — часто. Сторож на пляже — некий Курников. В милиции его звонок зарегистрировали в восемнадцать сорок. Приехали быстро, там рядом — предположительно: огнестрельное ранение в спину. Документов при нём никаких, и вообще ничего такого, что позволяло бы опознать. А почему доставили в морг при "Клинике водников", а не к нам, к Гаврикову — пока не выяснил. Те, которые выезжали вчера по вызову, сейчас выходные — созвониться не удалось.

Слушая обстоятельный отчёт Анисимова, Геннадий Ильич произносил про себя энергичный, густо приправленный крепкими словечками монолог: "Вот…! Так и знал! После звонка полковника! Сразу почувствовал — …! Что этого грёбаного музыканта живым ни… не найти! Как же, господин Гавриков, "спонтанное убийство"!… тебе, а не спонтанное убийство! Какая-то падла… ишь как обрубает концы! Ну, ничего… этот у меня дождётся! Получит… по полной программе!"