Ваша честь - [88]

– Вступив в должность, я в первую очередь вызвал вас к себе, дражайший дон Мануэль…

– Благодарю вас за доверие.

Когда беднягу д'Алоса разбудили во время послеобеденного сна, чтобы вызвать его в Верховный суд, он было решил, что председателем назначают его.

– …чтобы сообщить вам, что утверждаю вас в должности прокурора Уголовной палаты.

Несмотря на то что мир вокруг него рушился, новости это были хорошие. Ведь дон Мануэль уже вообразил, что его сейчас пошлют ко всем чертям, такие замечательные у них сложились взаимоотношения. Самый глубоко укоренившийся инстинкт дикого зверя – это борьба за выживание, и дон Мануэль пробормотал: «Благодарю вас… ваша честь».

«„Вот именно“. „Превосходно, ваша честь“. Этот болван уже со мной не шутки шутит», – подумал дон Рафель и обнажил острые зубы в гримасе, очень отдаленно напоминающей улыбку. Теперь дон Рафель припоминал, что их беседа шестилетней давности затянулась надолго, за разговорами о всякой бесполезной чепухе; между строк дон Рафель дал понять, что, по его мнению, да и по мнению общепринятому, на важные посты людей назначают для почета, а не для того, чтобы нагрузить их работой. Они распрощались, отвесив друг другу чрезвычайно вежливый поклон, и как только дон Рафель остался в одиночестве, он снова раскрыл папку своего предшественника, куда она подевалась, эта… Ах, вот она: гравюра. Выходит, его честь дон Сальвадор Памьес, по форс-мажорным обстоятельствам покинувший пост председателя Королевского верховного суда, развлекался… Выходит, покойный председатель суда дон Сальвадор, homo notabilis tanquam pristinus in Barcinona[210], занимался… Бедняга… Всегда есть в жизни место неожиданностям… Его честь положил гравюру на стол и собирался порыться в папке, не найдет ли чего еще. Но тут судебный пристав внезапно открыл дверь.

– Куда без разрешения?! – взревел его честь, яростно вскакивая и ухитряясь между тем прикрыть гравюру той же самой папкой.

– Простите, ваша честь… – произнес пристав, едва не провалившись сквозь землю.

С того самого дня в кабинет его чести без стука никто не входил, а в ящиках этого кабинета обнаружились еще две гравюры. Прелестные. Божественные. Как живые. Ох, до чего же хороши! Он унес их домой и запер на замок в своем письменном столе, подальше от когтей доньи Марианны. Надежно их спрятал.

Дон Рафель снова бросил взгляд на дверь. Прокурор опаздывал. Ну что ж; торопиться ему было некуда. Он зевнул, стоя посреди кабинета. Ему было хорошо, хорошо до блаженства. Он подошел к столу и открыл второй ящик, где хранил табак. Ему захотелось закурить сигару из футляра, привезенного с Кубы.

Глядя на дымок, лениво поднимавшийся от сигары, дон Рафель вообразил, что это не дым, а сидеральная туманность, и почувствовал себя еще лучше. Ему вспомнилось, что приближались дни, когда ему передохнуть будет некогда от суеты официальных заседаний и празднеств, посвященных окончанию календарного года, не говоря уже о самом новогоднем празднике, устраиваемом в честь наступления нового века и обещавшем удаться на славу, если только его не испортит дождь, который снова начал лить как из ведра. На несколько мгновений дон Рафель почувствовал себя в плену монотонного шума ливня. Он отодвинулся от окна с сигарой в руке; ему подумалось… но в такой дождь следовало запастись терпением. Пока он прикидывал, да или нет, в дверь трижды постучали. Господин прокурор дон Мануэль д'Алос, по кличке Дурачина, принес ему весть: оба приговоренных, как убийца соловьев, так и убийца проституток, были казнены в соответствии с требованиями закона. Laus Deo[211]. А вслед за прокурором господин главный судья Третьей, или же Уголовной, палаты тоже вошел в кабинет, где прокурор и председатель Верховного суда ожидали его, прикрывая руками срамные части тела, в соответствии с требованиями протокола, и подтвердил слова прокурора: приговор приведен в исполнение, правосудие свершилось, и снова laus Deo. Дон Рафель воспользовался случаем, чтобы сообщить органам Уголовной палаты, в лице наиболее важных ее представителей, здесь присутствующих, что из соображений человеколюбия дает позволение, чтобы место захоронения тела казненного Перрамона было оставлено на усмотрение членов его семьи. Утвердительно кивнув, господин главный судья поинтересовался:

– А с телом другого казненного, голландца, что будем делать, ваша честь? Каковы будут ваши распоряжения на этот счет?

– Черт с ним, с голландцем.

В переводе на язык судебной практики это распоряжение дона Рафеля было истолковано следующим образом: труп злополучного охотника за портовыми проститутками следовало откопать и, по обычаю, выставить тело на всеобщее обозрение в течение двадцати восьми дней возле поклонного креста Креу-Коберта, чтобы оно служило примером для всех жителей Барселоны: пусть им даже и не снится устраивать мясорубку из портовых проституток. Laus Deo.

И дон Рафель смог облегченно вздохнуть, оставшись в одиночестве в парадном кабинете, после исполнения предписанных протоколом формальностей с представителями Уголовной палаты. Он снова прикурил сигару, в ходе церемонии печально погасшую в серебряной пепельнице. И с наслаждением выдохнул дым, понятия не имея об исторической важности этого жеста: в просвещенных кругах говорили, что люди, глядевшие в будущее, предпочитают курительный табак нюхательному, потому что от последнего, несмотря на все усилия фабрикантов, производящих все более интересные комбинации различных сортов, вид у носовых платков отвратительный. Дым же, напротив, улетучивается, исчезает и не вредит здоровью, потому что от него не чихаешь. Дон Рафель был спокоен: недолгие формальности, соблюденные в соответствии с требованиями протокола, были знаком того, что распроклятый Андреу унес с собой в могилу все, что знал. Опасность миновала. Теперь можно было заняться другими делами. Он снова вздохнул, но теперь уже одним из тех вздохов, в которых выражается, что счастье не бывает полным: донья Гайетана по-прежнему оставалась равнодушна к его, возможно, слишком скромным притязаниям. Да и куда там, равнодушна! Она в открытую над ними потешалась, не желая понять, как ранит его этим! Для дона Рафеля этот вопрос был важным в повестке дня, но никакого решения его не предвиделось, поскольку с того дня, когда она над ним насмеялась, донья Гайетана стала Неприступной Ледяной Горой, с Каждым Днем Все Более Прекрасной и Все Менее Моей. «Господи, какая же гадость этот табачный дым!» – в омерзении закашлялся он.