Ваша честь - [87]

, маркиз де лас Амарильяс. Моктесума был совершеннейшим чурбаном, любившим баб до судорог, гордым своей никчемностью, но дону Рафелю удалось найти с ним общие интересы, связавшие благородных джентльменов прочными узами мужской дружбы, высшей точкой которой явилась продажа Моктесуме по дешевке всех пяти кораблей, составлявших торговую флотилию дона Жасинта Рекасенса, умело наладившего контакты с Севильей и Кубой, но проявившего опасную недальновидность, обнаружив свои симпатии к сторонникам австрийского двора, когда ему без видимых, казалось бы, причин отказали в разрешении вести морскую торговлю с Лондоном, и он, бедняга, решил подать на апелляцию. На этом он потерял все до нитки, включая вышеупомянутые суда, поскольку когда полиция берется за дело, она всегда что-нибудь незаконное да отыщет. К тому же политическое прошлое его деда и двоюродного деда явно сыграло против него, и кому только придет в голову в конце века симпатизировать австрийскому двору, к какому бы древнему роду Рекасенсов ты ни принадлежал. После Моктесумы его честь за шесть долгих лет успел пережить назначение на должность губернатора графа де ла Уньон, Уррутию, графа Ревильяхихедо, Ланкастера, Корнеля, Искьердо, и вот теперь настал черед дона Пере, с ним у дона Рафеля сложились самые напряженные отношения, с того дня как дон Рафель осмелился выслать из города даму, с которой генерал-капитан состоял в близких отношениях. Этого губернатор ему не только не простил, но и сделал это обстоятельство поводом к тому, чтобы поклясться отравить жизнь дону Рафелю. И погубить его. Несмотря на все это, дон Рафель интуитивно нашел способ удержаться на плаву и, хоть не без тревоги в сердце, продолжал в том же духе. В конце концов он стал политиком, из тех, что в огне не горят и в воде не тонут, из тех, кто говорит, что политика их не интересует, что они вообще не занимаются политикой, а только служат обществу, а это совсем другое дело, а никакая не политика. К тому же дон Рафель добавлял, что занимает пост председателя Верховного суда провинции Барселона по воле Божией, и все тут.

Дон Рафель встал и поглядел на улицу через окно. Иногда иметь мало работы таило в себе определенные неудобства, поскольку оставляло слишком много времени на раздумья. Он подошел к окну поближе: снова дождь, Пречистая Дева, сухого места в эти дни не осталось. Он обернулся, чтобы бросить взгляд на дверь. Прокурору д'Алосу пора бы уже быть здесь. Он вызвал его в такой неудобный час в первую очередь для того, чтобы убедиться, что все было выполнено согласно закону, в соответствии с требованиями правосудия и под строгим наблюдением его вершителей. Несмотря на то что эта процедура была чистой формальностью, дону Рафелю очень хотелось услышать, как прокурор, а за ним и председатель Уголовной палаты скажут, что распроклятый Перрамон уже жарится в аду. О существовании голландца он не имел особенно ясного представления. Дверь все еще была закрыта. Нет; он услышал шум, как будто кто-то ее открыл, и именно поэтому в гневе обернулся, точно так же он был разгневан в тот, первый день своего назначения, шесть лет назад, когда вошел судебный пристав… Тогда он разговаривал с доном Мануэлем д'Алосом… Дон Рафель задумчиво улыбнулся и сделал несколько шагов посередине просторного кабинета. Он с наслаждением вздохнул: шесть лет спустя это все еще его кабинет. Шесть лет назад этот тупица д'Алос тоже желал им завладеть, думая, что сможет обойти дона Рафеля в том, что касается милостей и in pectore[209] губернатора. Каким же болваном нужно было быть, чтобы пустить слух среди своих ближайших друзей, и это когда действующий председатель суда Памьес с грехом пополам оправлялся от сердечного приступа, что станешь новым председателем Верховного суда провинции Барселона, как только верховный судья Памьес превратится из председателя болящего в председателя покойного. Когда верховный судья Памьес таки умер («Бог всегда забирает лучших»; «святой муж»; «человек неколебимых принципов», «истинный патриот и неутомимый труженик», «верноподданный монарха»; «а ведь он был еще не стар, кто бы мог подумать»), прошло еще целых полмесяца, прежде чем тогдашний губернатор – некий Моктесума – наконец решил, кто из тех троих, кого служители правосудия представили на его выбор, с тем чтобы, ну и так далее и тому подобное, должен быть новым председателем. И вот в один прекрасный вечер этот слух, без сомнения пущенный с дурными намерениями, достиг ушей дона Рафеля на балу у Масдексаксартов. «Смехотворно. Даже и не знаю, как это назвать. Ничтожество д'Алос. Насекомое. Болван». А ведь у дона Рафеля уже лежало в кармане аккуратно сложенное назначение, которое славный Моктесума покамест не удосужился обнародовать. И это притом, что у дона Мануэля, размышлял дон Рафель, наличествовали все шансы на проигрыш: он недалек, уродлив, грубоват и подл. И невезуч. И не стоило ему задевать дона Рафеля, потому что в эти дни, вдобавок к волнениям по службе, возлюбленная его Эльвира капризничала, «даже и не знаю, что с ней творится». А дон Рафель считал, что средства, потраченные на содержание любовницы, должны приносить в полной мере удовлетворяющие его требованиям результаты. Итак, на следующий день после бала у Масдексаксартов славный Моктесума в официальном порядке призвал к себе во дворец новоиспеченного и уже утвержденного председателя Королевского верховного суда провинции Барселона дона Рафеля Массо-и-Пужадеса. Вступив в должность, дон Рафель первым делом решил вызвать дона Мануэля к себе в парадный кабинет – в котором еще оставались личные бумаги покойного Памьеса, – чтобы подразнить его. До чего же полезно для здоровья было созерцать перед собой эту исполинскую громадину с глазами навыкате, стоящим навытяжку, не в силах поверить, что его обошли, избрав этого зверюгу Массо, «Пречистая Дева, куда катится мир, какой, интересно, должок отплатил ему этим назначением мерзавец Моктесума». Две минуты. Целых две минуты дон Рафель продержал Мануэля д'Алоса перед собой на ногах, делая вид, что просматривает досье, которые оставил в папке на столе покойный Сальвадор Памьес в тот день, когда его сердце разорвалось. Две минуты, сначала одну, потом другую. Какое наслаждение, эти две минуты!.. Он с удовольствием рассматривал ничего ему не говорящие бумаги, до которых ему не было никакого дела, как будто… эка! Именно тогда он и нашел ту гравюру, которая… Но нет: ее он перевернул, упрятал подальше, боязливо скрыл… Ему необходимо было сосредоточиться на этих двух победных минутах, по прошествии которых он поднял глаза и сказал: «Батюшки, дон Мануэль! Садитесь, садитесь, господин прокурор, присаживайтесь. Приношу вам свои извинения, я еще только осваиваюсь с новым кабинетом, и…» Он произнес эти слова, воздев руки к небу, словно священнослужитель, чтобы одним движением принять в свои объятия весь кабинет, его стены, три изумительные, величественные картины, стол, роскошное кресло, должность, на которую он только что заступил. «И до чего же мне это приятно, а вам кукиш с маслом, дон Мануэль; все это досталось мне, а не вам». Дон Мануэль д'Алос, прокурор, бывший коллега судьи Массо по Уголовной палате, с натужной улыбкой, давясь желчью, присел. С этой улыбкой он становился подчиненным и заклятым врагом дона Рафеля. Такая уж штука жизнь.