Ваша честь - [85]

Казни эти сыграли в жизни Барселоны ту же роль, что и всегда: она сносила их молча, делая вид, что ничего не замечает; скорее всего, те, кто имел возможность, уезжал из города на пару-тройку дней, чтобы не стать свидетелем этого неприятного события… А целая толпа народу испытывала настоящий восторг от такого развлечения и гневно роптала из-за того, что обе казни были назначены на столь неудобное время. В общем, недовольными оказывались все. Однако город жил своей жизнью, камни лежали на камнях, влажные от мороси и тумана, сделавших этот декабрь самым дождливым за последние сто лет. Тогда этого еще никто не знал, кроме камней. Так или иначе, Барселона встречала конец месяца, конец года и конец века в состоянии какой-то коллективной апатии. Не стоит и говорить, что существовали весьма значительные разногласия теоретического характера, подогреваемые рационалистами, галломанами, непатриотично настроенными элементами и масонами, которые, как всегда, оказались в меньшинстве. Они ставили под сомнение то, что первое января тысяча восьмисотого года – первый день нового, девятнадцатого века. Поскольку – представляли свои доводы неверующие, скептики, сыны просвещенной революции и республиканцы – вовсе не очевидно, что первое января тысяча восьмисотого года можно считать первым днем нового, девятнадцатого века. По их мнению, тысяча восьмисотый год Разума являлся последним годом дряхлого восемнадцатого века, а первым годом нового, девятнадцатого века станет тысяча восемьсот первый год. Какие у них имелись причины это утверждать? Весьма многочисленные: досадить, уязвить, подкопаться и поднять на смех служителей Кафедрального собора, которые готовили благодарственный молебен невиданных масштабов, чтобы отпраздновать наступление нового века, потешиться над разнообразными празднествами и увеселениями, подготовка к которым шла полным ходом, – в общем, всем насолить, такие уж они люди. В качестве же аргумента они использовали тот факт, что началом нашей эры, если, конечно, ее можно считать эрой, да еще и нашей (раз уж они все подряд ставят под сомнение), был вовсе не нулевой, а первый год. И потому (задиристо продолжали они) первый век, то есть первые сто лет, продолжался с первого года до сотого. А второй век начался в сто первом году и закончился в двухсотом. Из этого они заключали, что тысяча восьмисотый год – последний год восемнадцатого века. Члены Комитета по организации празднества по случаю наступления нового века, развернувшего бурную деятельность в Барселоне, отвечали на эти ложные доводы, утверждая, что вовсе не дело приводить в пример события первого или сотого года, до чего так можно докатиться, ведь люди в то время вели себя как дикари и были практически язычниками, так или нет; они, скорее всего, и считать-то толком не умели. А важно то, что в тысяча восьмисотом году, видите ли, на втором месте есть восьмерка, а это нечто новое и доселе невиданное в цифрах, которыми обозначаются годы. И это новшество в разделе сотен и указывает на наступление нового века. А кто с этим не согласен, пусть сидит дома и носа не высовывает, ведь еще бабушка надвое сказала, где мы все будем в тысяча восемьсот первом году, как только людям в голову приходит откладывать великие события на потом. Еще одним весомым доводом против республиканских франкмасонов стал тупой и смехотворный календарь[206], который придумали эти французишки: согласно их календарю, замрите, вместо пятницы двадцать седьмого декабря тысяча семьсот девяносто девятого года, Дня Иоанна Богослова, следующего непосредственно за Днем святого Стефана Первомученика, выходило, что сегодня кинтиди нивоза восьмого года, а что это вообще такое и с чем его едят, неизвестно. Подавляющее большинство верноподданных его величества короля Карла определенно были за то, чтобы отпраздновать наступление нового века, и где наша не пропадала. Мастеровые прикидывали, что почем, запасались вином, откармливали птицу, украдкой присматривали гуся пожирнее, каплуна поупитаннее или индюка – они уже входили в моду – помясистее. И мечтали о праздниках. Люди, достигшие некоторых высот, входившие в неоформившийся круг буржуазии, разбогатевшей на сделках с Америкой, – адвокаты, врачи, зажиточные торговцы, судовладельцы, экспортеры, судебные поверенные, инженеры, – затевали истерическую перестрелку из приглашений и договоренностей на вечер Нового года и Нового века, с оглядкой на то, что случится нечто маловероятное, а именно, что какой-нибудь старинный барон или зазевавшийся маркиз пригласит их к себе на банкет и им придется отменить все предыдущие договоренности, пресыщенно замечая, что этого приглашения на самом-то деле я в глубине души ожидал, ведь мы с бароном – неразлейвода. Пропахшие нафталином аристократы, водившие закадычную дружбу с военной элитой, тоже делали подсчеты и рассылали приглашения, в построении стратегии руководствуясь исключительно тем, перед кем они в долгу и кому, напротив, сумели сделать одолжение. Что касается Святой Матушки-Церкви, ей тоже хотелось блеснуть в последний день века, еще при свете дня. Для незаинтересованного наблюдателя вопрос можно было вкратце изложить по следующей схеме: простонародье, ремесленники, люди обыкновенные и ничем не выдающиеся, устраивали гуляния в каждом квартале, с музыкой и танцами, полными кувшинами вина, копченостями и кучей выдумок. Если удавалось найти для этого помещение – амбар, где хранили зерно, или склад для одежды, – веселиться можно было в нем, а если нет, то на улице, назло холодам. Буржуазия же разделилась на две большие группы: одни собирались на банкет к дону Пасье Гарсиа, экспортеру вин и ликеров из Реуса, осевшему, вместе со своим состоянием, в Барселоне. Несколько более скромное пиршество для торговцев организовывал Амадеу Койель, успевший разбогатеть на почве Хлебных бунтов