Ваша честь - [105]

Размышляя о невозможном, дон Рафель добрел до сарая, в котором хранился садовый инвентарь. Озарение нашло на него внезапно: он схватил тяпку и направился к проклятой клумбе. Сумерки уже полностью сгустились, и единственным источником света, очень рассеянного, был дом. Не обращая внимания на то, может ли его кто-нибудь увидеть, его честь председатель Верховного суда начал копать клумбу в поисках смертной гнили, пока та сама его не настигла. «Как я тебя ненавижу, Эльвира, любовь моя». Первый удар тяпки уничтожил несколько хризантем. Дон Рафель был движим безумием. Но так лучше, так гораздо лучше, чем дожидаться, пока его навсегда погубит португальский черт.

Все люди имеют право сойти с ума, и дон Рафель отстаивал свое ударами тяпки. Через десять минут он взмок и перепачкался, руки его покрылись мозолями, парик оказался весь в земле, и при этом углубился дон Рафель всего лишь на пядь, в то время как оставалось еще восемь. Тогда, оплакивая собственную беспомощность, он заслышал шаги. Как привидение, без особого шума, сжав руки, не шурша пышными юбками, прямая, как спица, донья Марианна созерцала странные манипуляции супруга. Он заметил ее в темноте, но ничего не сказал. Она застыла неподвижно, как видение. Немое, словно призрак. Его честь разогнулся, похолодев. Весь его мир рушился. Настало время прийти к Марианне с повинной головою и рассказать ей не только о том, что была у него содержанка, но и о том, что он, блюститель правосудия, любовницу эту случайно задушил. А там, в фамильном саду, захоронен труп, не верится, не так ли, Марианна? Он набрал в легкие воздуха, и, когда уже собирался сказать – хорошо хоть глаз в темноте не видно: «Прости меня, Марианна, все это очень долгая история…» – она сухо и властно опередила его:

– Ты с ума сошел, Рафель!

– Я… вот это…

– Вчера ты водрузил телескоп прямо на бегонии, поскольку тебе были нужны хризантемы, а сегодня, как только Роман их посадил, ты губишь и их. Ты же и в руки никогда не брал подобный инвентарь. – Она глубоко вздохнула, пытаясь совладать со своим негодованием. – Позволь Узнать, Чего Ты Добиваешься?

– Так это… – «Что ей сказать, что ей сказать?.. С чего начать?..»

– Ты не садовник. Давай-ка зарой все это обратно. А завтра Роман уберет хризантемы и посадит то, что ты скажешь… – (Мгновение тишины нарушало только тяжелое дыхание его чести.) – Ступай-ка домой!

Она произнесла эти слова так, как будто отдавала команду Турку. Как будто ей было доподлинно известно, что ее супруг – человек окончательно сломленный. Дон Рафель бросил тяпку.

– И будь любезен, удели наконец время мастеру Далмау, он и так уже от тебя натерпелся.

Дон Рафель сделал шаг по направлению к дому. Сердце его колотилось, тук-тук-тук, словно барабан, почти причиняя ему боль. Это тук-тук-тук могло донестись до слуха доньи Марианны. А также слуг, соседей, распроклятой доньи Гайетаны и лежащей в могиле Эльвиры; всей Барселоне могло быть слышно тук-тук-тук сердца того, кто совершил преступление, но признаться в этом не может, поскольку вся сущность его репутации состоит в искусном определении должного наказания, которое обязан понести виновный, в том, чтобы благодаря ему непреложно соблюдался закон. Для всеобщего блага.

– Пусть примулы посадят, Марианна, – сказал он, начиная отступление. Голос его звучал хрипло, как голос убийцы, приговоренного к смерти.

– Превосходно. А ты пока ступай на примерку платья для новогоднего молебна.

Ни примулы, ни хризантемы, ни бегонии. Сплошные балки на потолке. Перед глазами у Феррана Сортса были потолочные балки в комнате Андреу на верхнем этаже на улице Капельянс. Он явился туда под предлогом найти письма: на самом же деле ему просто-напросто хотелось как следует выплакаться, и вот он лежал в кровати Андреу, и слезы текли ему прямо в уши. С утра пораньше он хотел зайти к себе, искупаться и переодеться в более парадную одежду, потому что, ознакомившись со всеми деталями дела, он был готов свидетельствовать, что провел с Андреу всю ночь. Он собирался заявить это кому угодно и где угодно, несмотря на то что никто и никогда уже не вернет его друга. Он даже готов был солгать. Потому что он знал, что Андреу был не способен ни на что подобное, бедняга Ква-ква, влюбленный в Соловья! Нандо старался думать о чем-нибудь хорошем, как, например, о светловолосой девушке из Калафа, улыбчивой и молчаливой тени, сделавшей его жизнь и воспоминания более радостными… чем он и воспользовался для того, чтобы разработать целую вереницу теорий о роли искусства для искусства: «Милый мой Андреу…» – и давай огород городить, а Андреу в это время был уже в тюрьме. Как бы он ни старался, он уже никак не мог вспомнить лица девушки из Калафа; перед ним вставало только истощенное лицо Андреу, заживо похороненного в гнилой темнице, да еще ужасающий и невероятный образ виселицы; и заснуть он не мог. Вот и смотрел он на потолочные балки, бледно выделявшиеся на белом потолке комнаты Андреу. Сквозь жуткие мысли ему послышалось ровное и негромкое постукивание, успокаивающее лежавшего в кровати: дождь усиливался. Шум дождя отвлек Нандо от бремени его забот, и под монотонный шелест зимнего ливня он уснул.