Вам доверяются люди - [57]

Его пытались усовестить. Степняк говорил ему:

— Андрей Захарович, вы ведь можете все это высказать товарищам у себя в кабинете. Зачем устраивать спектакли в палате?

— Они будут шкодить, а я должен покрывать?

— Да никто не просит покрывать. Но вы же подрываете доверие к персоналу! Вызовите к себе и отчитайте.

— Предпочитаю критику гласную, — огрызался Рыбаш. — Сумел провиниться — умей и ответ держать.

Спорить с ним Степняку было трудно. Он и сам считал, что откровенный и немедленный «разнос» действеннее любого выговора в приказе. Но число обиженных Рыбашом так быстро росло, что и Степняк начинал беспокоиться. К тому же некоторые с удовольствием раздували обиды. К числу этих некоторых принадлежал Окунь. На утренних пятиминутках Рыбаш и он вечно спорили; и так как Окунь был куда хитрее Рыбаша, то ему нередко удавалось оставлять за собой последнее слово. При этом Окунь добродушно ухмылялся, а Рыбаш злился так откровенно, что Мезенцев обычно ронял что-нибудь вроде: «Поменьше, поменьше темперамента!» или: «Ну и горячка же вы, уважаемый коллега!» И от этих мимоходом брошенных реплик Рыбаш совершенно терял самообладание.

Очередная стычка Рыбаша с Окунем произошла в отделении, во время обхода. Обход уже заканчивался, но у дверей последней палаты молоденькая сестричка вполголоса тревожно доложила, что у больного Клюшкина поднялась температура.

Клюшкин, пожилой человек с усталым, морщинистым лицом, работал носильщиком на вокзале. «Схватило» его, как он объяснял, прямо на платформе, когда он втаскивал чьи-то чемоданы в вагон. На багажной тележке товарищи отвезли его в привокзальный медпункт, а оттуда скорая помощь доставила Клюшкина в больницу. Все это было пять дней назад.

Дежурил Егор Иванович. Случай, по его словам, был классическим: он собственноручно вырезал Клюшкину воспалившийся аппендикс и заверил больного, что недельки через три тот снова сможет таскать чемоданы. Четыре дня все шло благополучно, операция принадлежала к числу тех, которые доверяют начинающим хирургам, и у Рыбаша не было никаких оснований особо интересоваться Клюшкиным. И вдруг — скачок температуры…

— Сколько? — спросил Окунь.

— Тридцать семь и шесть.

Егор Иванович пренебрежительно пожал плечами:

— Ну, это еще не температура.

Рыбаш ничего не сказал, но, обойдя палату, задержался возле кровати Клюшкина и стал расспрашивать, как он спал, что ел, что его беспокоит.

Клюшкин с виноватым видом признался, что аппетита у него вообще нет, а спал сегодня плохо — всю ночь болела рана.

— Привередничаешь, братец, — снисходительно успокоил Егор Иванович. — Ссадина и та болит, а тебе как-никак брюхо резали.

— Так ведь я ничего, не жалуюсь, вон товарищ доктор спрашивает…

— Ну и молодец, что не жалуешься! — Окунь, положив свои толстые пальцы на запястье больного и глядя в потолок, несколько секунд молча шевелил губами — считал пульс. — Частит маленько… Простыл небось?

— Откуда же простыл? — недоуменно спросил Клюшкин.

— Простыл, простыл! Вот и в нос разговариваешь… Надо ему пенициллинчик назначить, — Егор Иванович вопросительно обернулся к Рыбашу.

Тот, не отвечая на его взгляд, распорядился:

— Клюшкина в перевязочную.

Егор Иванович надулся. Рыбаш, не обращая на него внимания, мягко сказал встревоженному Клюшкину:

— Сейчас посмотрим вас и решим, что назначить.

Санитарка побежала за каталкой, а врачи, сестры и всегда присутствующие при обходе стажеры вышли в коридор. Окунь, догоняя быстро шагающего Рыбаша, обиженно начал:

— Андрей Захарович, Клюшкин — мой больной, и я не вижу причин для вашего вмешательства…

— А я вижу, — останавливаясь, резко ответил Рыбаш. — У соперированного больного на пятый день после аппендоэктомии повышается температура, а хирург, даже не проверив состояние раны, объявляет: «Простуда!» Это же знахарство какое-то, а не…

Окунь, все больше надуваясь, перебил:

— Я попросил бы…

Но Рыбаша уже занесло. Не замечая испуганных и любопытных взглядов окружающих, он сдавленным голосом продолжал:

— И запомните: тыканье больных запрещается! На каком основании вы называете Клюшкина на «ты»? Где вы с ним на брудершафт пили?!

— Но помилуйте — больной рад-радехонек, когда с ним по-свойски… — попытался улыбнуться Окунь.

Рыбаш махнул рукой. Мимо них на каталке провезли Клюшкина.

В перевязочной, едва отлепили наклейку, закрывавшую рану, обнаружился инфильтрат.

— Ясно? — спросил Рыбаш, показывая глазами на уплотнение вокруг шва.

Окунь пожал плечами:

— Обычная вещь.

Стажеры, заглядывая через плечи друг друга, перешептывались.

— Обычная? — Рыбаш осторожно, чтобы не повредить шов, слегка развел края раны.

Клюшкин беспокойно задергался и замычал.

— Всё, всё, дружище! — успокоил его Рыбаш и повернулся к побагровевшему Егору Ивановичу: — Теперь видите?

Из разведенных краев раны выступали капельки гноя и крови.

— Можно понимать и так и этак, — неопределенно сказал Окунь.

— Понимать можно только так! — Обернувшись к сестре, Рыбаш сделал необходимые назначения и вышел из перевязочной.

Окунь понуро поплелся за ним, его толстые, дряблые щеки обиженно вздрагивали.

— Андрей Захарович, я все-таки хотел бы объясниться, — начал он, переступая порог кабинетика Рыбаша и плотно прикрыв за собою дверь. — Если, по-вашему, я допустил ошибку, то разве нельзя поговорить спокойно, с глазу на глаз, не вынося, как говорится, сора из избы?