Вам доверяются люди - [59]

Дверь снова скрипнула. Лознякова на листочке, лежавшем возле нее, записала: «Смазать дверь в столовой» и, кинув взгляд на вошедшего, почти механически поставила птичку против фамилии Окуня в списке коммунистов. Егор Иванович был без халата, в хорошем просторном костюме.

Набычив голову и приговаривая: «Позвольте! Позвольте!», он решительно двигался к первому ряду. Одна из молоденьких сестричек его отделения по еще не выветрившейся школьной привычке встала, уступая ему место. «Сидите, голубушка!» — милостиво разрешил Окунь, выискивая местечко поближе к Степняку и Мезенцеву. Удобно расположившись, он поднял наконец голову, и на самодовольном лице его тотчас отразилась полнейшая растерянность. Лознякова с любопытством отметила, что Егор Иванович смотрит на стоящего возле ее кумачового столика Рыбаша. Тот ответил мимолетной язвительной усмешечкой и, тотчас повернувшись к Юлии Даниловне, громко спросил:

— Теперь, полагаю, можно начинать?

Она кивнула, размышляя о том, что это подчеркнутое «теперь» имеет какое-то отношение и к оторопелому виду Окуня и к той язвительной усмешке, которая не могла быть случайной.

Рыбаш начал с вопроса, кто из собравшихся медиков сам подвергался операции или хотя бы просто лежал в больнице. В рядах заулыбались, переговариваясь. Рыбаш протянул вперед энергичную крепкую руку:

— Нет, нет, не смейтесь, я не оговорился! Я хочу знать, кто из вас, товарищи, хоть раз был на положении больного. Такого больного, у которого, как у арестанта, сразу же отобрали обувь, которому не выдали халата и который — вчера еще совершенно свободный, взрослый, самостоятельный человек — за несколько минут оказывается в полном подчинении у целой армии незнакомых людей в белых халатах!

По столовой опять прокатился шумок, и Юлия Даниловна подумала, что шумок этот явно сочувственный. Рыбаш начал хорошо, сразу взял за живое.

Говорил он очень просто и об очень, казалось бы, простых вещах. На самом деле то, что он говорил, затрагивало тонкую и сложную сферу человеческих чувств. Страх. Боль. Стыдливость. Надежда. Болезненная подозрительность (больному всегда кажется, что от него скрывают страшную правду). Болезненная обидчивость (так легко обидеть больного человека). Болезненная потребность в утешении (вокруг всё чужое и все чужие).

Он приводил примеры из своего врачебного опыта. Он рассказал, как впервые понял психологию больного, когда лет десять назад ему самому делали операцию аппендицита.

— Понимаете, — посмеиваясь, говорил он, — лежу на операционном столе у себя в больнице. Оперирует лучший врач и хороший товарищ. Сам знаю наизусть, как и что он будет делать. Операция, считается, ерундовая. А сердце в пятки уходит. Обезболивание местное. Отгородили марлей. А я гляжу в купол бестеневой лампы и все вижу. Боли нет. А у меня каждый паршивый нервишко до того напряжен, что впору завыть. Потом и впрямь начало побаливать. В общем, даже терпимо, но от ожидания — нестерпимо. Говорю приятелю, тому, который оперирует: «Сашка, черт, больно, подбавь раствора». А он знай себе копается у меня в брюхе, да еще подсмеивается: «Ничего не больно, терпи!» Я чуть не реву: «Жалко тебе, что ли?» А он: «Ладно, не болтай, мешаешь!» Он меня режет, а я же ему, видите ли, мешаю!

Лознякова глядит на собравшихся. Опять смешок, но очень доброжелательный. Видимо, многие прикидывают на самих себя. Очень хорошо. Только Окунь почему-то хмурится. Может быть, и он вот так же, оперируя, отвечает больным: «Не болтайте, мешаете»?

Рыбаш говорит уже минут пятнадцать, не меньше, а слушают его отлично. Он давно перешел от воспоминаний к основной теме — призвание и долг.

— Человеку с холодным сердцем нечего делать в медицине, — сурово объявляет он. — Человеку, который, надевая халат, не умеет отказаться от своих домашних мыслишек, от мелочного самолюбия, от вздорной обидчивости, никогда не стать медиком. Самоотверженность и любовь к больному — вот фундамент нашей профессии. Проверьте себя — способны ли вы любить больного. И тогда знания, опыт, неустанное совершенствование помогут вам творить чудеса.

Еще пока Рыбаш говорил, по рукам поплыли записочки к Лозняковой — просят дать слово. Она глазами разыскивает в рядах тех, кто хочет выступить, и кивает им. Ох, до чего же правильно было, что она уговорила Рыбаша выступить первым, для затравки! А ведь подсказала Марлена. Смущаясь и краснея, посоветовала: «Не надо настоящего докладчика, попросите Андрея. У него есть что сказать, но сам он нипочем не предложит! И ни в коем случае не обмолвитесь, что мы с вами об этом разговаривали!» Ну, ясно — молодожены, еще и боятся и стыдятся полной открытости сердец. Еще у каждого свои маленькие секреты, своя — запретная для другого — зона чувств… Лознякова тихонько вздыхает: запретные зоны чувств бывают и не у молодоженов!

После Рыбаша к покрытому кумачом столику выходят многие. Гонтарь, заикаясь, говорит о том, как увлекает его работа над проблемами злокачественных опухолей и как хирургия стала главной страстью его жизни. Обычно молчаливый и замкнутый Крутых доверчиво рассказывает о своем жизненном пути. Родился и жил в сибирской деревне. Мальчишкой хотел стать трактористом, машинистом паровоза, летчиком, мечтал о мотоцикле. Рос без отца. Мать делала всю мужскую работу. Однажды отправилась в лес, в тайгу, за дровами. А принесли ее на следующий день — соскользнул топор, поранил ногу. Никто не чаял, что поправится. Повезли за сорок километров в город, в больницу. Через три месяца вернулась — только шрам остался. Самому Крутых было тогда двенадцать лет. И сразу пошли прахом все мальчишеские мечты о тракторах, паровозах и самолетах. Только хирургия! Так вот и стал врачом. И всегда помнит рассказы матери — о добрых и недобрых врачах, о ласковых и сердитых нянечках, о потрясшей ее воображение больничной жизни.