Вам доверяются люди - [39]

— Нужен врач для медсанчасти будущего завода, который создается на базе… на базе одного экспериментального института в Москве. Хотите пойти туда?

Она растерялась. Про нее часто говорили: «Везучая!», «Ей везет!» — но о таком удивительном везении она даже и мечтать не могла. От неожиданности, от изумления она не нашлась, что ответить, и только повторила:

— Куда назначите.

— Отлично! — сказал человек, делая пометку на ее документах, и, подавив вздох, пояснил: — Я и не ждал от дочери Георгия Ступина другого ответа. Ваш отец был очень достойный и храбрый товарищ. Я воевал с ним.

Вот так случилось, что она осталась в Москве. В тот день она долго ходила по улицам, обдумывая происшедшее. С точки зрения студентов-москвичей ей необыкновенно повезло. Другие хлопотали, бегали, искали пути и способы, иногда очень сомнительные, чтоб «зацепиться за Москву». Шли куда угодно — санитарными врачами, врачами-диетологами и даже физкультурниками, приносили какие-то справки о том, что у них больные родители и они не могут их покинуть. Некоторые клянчили, бегали к профессорам, плакали. Она не делала ничего. Она коротко сказала: «Куда назначат!» Из гордости, из честности и чуть-чуть из суеверного желания испытать судьбу. У нее даже мелькнула озорная мысль: «Если распределят в какую-нибудь страшную дыру, попрошусь к Сашке: туда-то наверняка желающих не будет».

Вечером, за семейным ужином, она коротко рассказала, что получила назначение в Москве. Мать изумленно посмотрела на нее:

— Ты просила об этом?

— Нет.

— А Саша?!

У матери иногда не хватало терпения. Марлена молча отставила тарелку. Как можно отвечать на такие вопросы? Но мать, видимо, ждала ответа. И тут вмешался отчим:

— Я думаю, дорогие дамы, что говорить на эту тему больше не следует. Мы очень рады, Леночка, что ты остаешься с нами.

Он и в самом деле был искренне рад, хотя жили они тесно — в одной большой трехоконной комнате, перегороженной высокими, почти до потолка, книжными стеллажами. Стеллажи образовывали закуток, в котором стояла тахта Марлены, ее столик, не то письменный, не то туалетный, и старое мягкое кресло, которое она очень любила. Закуток этот называли каютой; одно из трех окон делало его светлым. Сюда к ней забегали подруги и товарищи, сюда в свое время приходил и Сашка. Конечно, все это было не очень удобно: отчим работал дома; книжный график, он иллюстрировал многие книги, и его большой стол из некрашеного, гладко ошкуренного дерева занимал самое светлое место — у центрального окна. Здесь вечно громоздились свернутые в трубку листы плотной бумаги, стояли флакончики с тушью, а из широкого и высокого кубка торчали кисточки, перья и всевозможные карандаши. Трогать на этом столе не разрешалось ничего.

Мать тоже частенько работала дома — в издательстве было шумно и тесно. Она приносила пахнущие типографской краской, еще влажные листы верстки или тяжелые папки с рукописями и читала их, ставя карандашом легкие птички на полях. У матери был секретер с откидной крышкой и множество разных ящичков и полочек в задней стенке. Читая, мать вздыхала, иногда бормотала что-то раздраженно и негодующе, но случалось — она весело и радостно говорила: «Как хорошо! Как свежо! Послушайте, послушайте!» — и принималась читать вслух понравившееся ей место. У матери и отчима было много друзей; они беспрестанно звонили по телефону, а иногда врывались шумной гурьбой с веселыми и занятными рассказами, требовали чай или приносили с собой вино и устраивали «сабантуй».

Готовясь к экзаменам на аттестат зрелости и потом, став студенткой, Марлена приучила себя заниматься в библиотеках. Мать иногда вздыхала: «Нам необходима трехкомнатная квартира!» Отчим страдальчески морщился, словно был виноват в том, что квартиры нет и неоткуда ее взять, а Марлена посмеивалась: «Вот погодите, „распределят“ меня куда-нибудь на Сахалин, там и квартира будет!»

Но ее оставили в Москве.

Два дня она ходила притихшая, не зная, что делать с удачей, свалившейся на нее. Самым трудным ей казалось написать об этом Сашке. Конечно, она ничего не обещала, но все-таки… все-таки…

На третий день она написала. Написала все так, как было, точно и беспощадно по отношению к самой себе. В конце письма стояли даже такие униженные слова: «Не тоскуй обо мне, Сашок, я не стою ни тебя, ни твоего прекрасного романтизма. Я просто московская обывательница и боюсь, что даже хорошего врача из меня не выйдет. И лучше об этом сказать честно. Желаю тебе настоящего, большого счастья. Марлена».

Ей было нелегко слезать с того пьедестала, на который он ее поднял, но она не дала себе ни малейшей поблажки и немного гордилась этим. В душе она надеялась, что он одобрит ее честность и напишет хоть несколько слов, из которых будет ясно, как он несчастен и как ценит ее благородную прямоту. Но ответа не было. Ни возмущенного, в котором он мог излить всю бурю охвативших его чувств, ни грустного, ни прощающего ее слабость. Никакого. Она даже поволновалась: а вдруг этот безумец с разбитым сердцем пустился на какой-нибудь отчаянный шаг? Но месяца через полтора Нинель Журбалиева рассказала ей, что получила письмо от Сашки, который просит раздобыть целую кучу лекарственных препаратов (список и рецепты прилагались) и отправить ему наложенным платежом.