Вам доверяются люди - [147]

Потом они сидят обнявшись на Кирином диване и шепчут друг другу какие-то не очень вразумительные, но бесконечно нужные и важные слова. Кира еще изредка всхлипывает и принимается объяснять, как она перебирала все, что висит в шкафу, чтобы решить, в чем будет тетя Юлечка сегодня вечером, и как ей хочется, чтобы тетя Юля выглядела в тысячу раз лучше, чем эта красавица и модница жена Степняка, и как сначала она думала про зеленовато-желтоватое шерстяное платье, а потом вспомнила о новом джемпере…

Но Юлия Даниловна не дает ей вернуться к злосчастному джемперу.

— Ты совершенно правильно выбрала! оживленно говорит она. — Именно зеленовато-желтоватое я и надену. И знаешь что? У тебя ведь тоже есть платье из этой шерсти… Хочешь надеть его?

Кира даже подпрыгивает от радости.

— Еще бы! — говорит она. — Мне так нравится, когда одинаковые платья у мамы и дочки…

Она вдруг замолкает, потрясенная тем, что сама сказала.

Не шевелясь, ждет Юлия Даниловна: она своими руками сожгла бы все, что висит в шкафу, лишь бы еще раз услышать слова, вырвавшиеся у Киры. Но Кира молчит. «Мама и дочка, мама и дочка!..» Как это она могла сказать такое? И, не давая молчанию затянуться, Юлия Даниловна очень просто, словно все дело только в платьях, говорит:

— Значит, условились? Зеленовато-желтоватое… А теперь я пойду мыться.

Сергей Митрофанович приезжает в шесть. Он нагружен свертками и кульками — привез вино, фрукты, конфеты.

— Умаялись, дорогие мои женщины? — спрашивает он с порога.

— Кирёнок и тетя Маня не дали мне шагу сделать! — жалуется Юлия Даниловна. — Всё сами.

— Наверно, не заслужила доверия… — Задорожный выкладывает свои покупки и обнимает за плечи сразу жену и дочку.

Обе с одинаковым увлечением рассматривают покупки.

— Трюфеля! — провозглашает Кира.

— «Мишка на севере»! Халва в шоколаде! — радостно объявляет Юлия Даниловна.

— Бананы! Ох, молодец папка! И апельсины купил?

— Вот апельсины, Кирёнок, — говорит Юлия Даниловна. — Тащи большую вазу. Только посмотри, хорошо ли она вымыта.

Кира убегает на кухню, а Сергей Митрофанович берет жену за подбородок и заглядывает ей в глаза:

— Все хорошо, Юленька?

— Очень хорошо! — улыбаясь, отвечает она и, вдруг вспомнив, предупреждает быстрым шепотом: — Но не вздумай спрашивать про этот джемпер, который мне привезла Зина.

— А зачем мне твой джемпер? — удивляется Задорожный.

— Ну, так, нечаянно, мало ли… Словом, нет его и не было!

— Что-нибудь случилось?

— Ровно ничего, потом объясню… — Юлия Даниловна видит встревоженное лицо мужа и настойчиво повторяет: Даю слово, ничего. Все отлично!

Он облегченно вздыхает. В последнее время дома так покойно и счастливо. Конечно, и раньше не бывало никаких скандалов, но он всегда чувствовал глухую неприязнь Киры к мачехе. Раза два или три он пробовал заговаривать с Юлией об этом. Она успокаивала: «Не форсируй событий. И возраст у нее переходный, и жизнь круто изменилась, а главное — натура ревнивая… Дай время, все само наладится». И вот действительно наладилось! А после майских праздников, после этой поездки втроем за город, Кира неузнаваема: так и вьется около Юли, просто в рот ей глядит…

Кира входит с большой плоской вазой, похожей на круглую чашу.

— Апельсины и бананы вместе? — спрашивает она.

— Вместе, вместе! — отвечает Юлия Даниловна, и они в четыре руки принимаются накладывать фрукты в вазу.

3

К девяти вечера гости в сборе. Стол давно уже накрыт, и Юлия Даниловна с Кирой, обе такие весенние в своих зеленовато-желтых платьях («Какие умницы, что одинаково оделись!» — мимоходом думает Сергей Митрофанович), вполголоса совещаются, как лучше посадить пришедших. Ни Степняка с женой, ни Марьи Александровны с мужем Кира не знает, но для папы они, видно, очень дорогие люди. Он заключает в объятия и Марью Александровну и Надежду Петровну, едва они появляются в передней.

— Девушки, до чего же вы обе выросли! — громко говорит он и чуточку отодвигает их от себя, чтобы рассмотреть получше.

А «девушки» (Кире они кажутся довольно пожилыми женщинами) растроганно повторяют: «Комиссар!.. Милый, милый наш комиссар!» и еще что-то в этом роде.

Да, эта Надежда Петровна Степняк действительно красива. А как одета! На ней светло-серое, шумящее от каждого движения платье с широкой юбкой, остроносенькие, в тон платью, туфельки на каблуках-шпильках, тончайшие дымчатые чулки. «Если бы не протез, тетя Юля носила бы такие же и еще лучше!» — ревниво думает Кира. Потом она слышит, как папа произносит: «Мышка, да ты все такая же… Илья, такая же она?» — и догадывается, что Мышкой называют Марью Александровну Гурьеву. У Мышки очень тихий голос, а глаза милые, спокойные. И вдруг что-то вспыхивает в этих глазах — какой-то отблеск далеких-далеких дней.

— Боже мой, неужели это Кира! — говорит она, и у Киры отчего-то начинает часто-часто биться сердце.

— Разве вы меня знаете?

Хорошо, что Кира не видит отца. Он стоит сзади нее, и лицо у него такое напряженное, что Степняку кажется, будто фашистские «юнкерсы» делают второй заход на бомбежку.

— Конечно, знаю! — говорит Марья Александровна и невозмутимо добавляет: — Все мы слышали про дочку нашего комиссара…