В жару - [32]
– Это я маскировался… Нет, честно, я с первого взгляда влюбился. Видишь, какой я неправильный, – смущенно и одновременно довольно улыбнулся Иван.
– Да не неправильный ты, – пристально глядя Ивану в глаза, сказал Николай, – Ты просто… какой же ты все-таки…
– Поросенок? Дрянь? – перебил его Иван и вынул из лежащей рядом с пепельницей пачки «Парламента» сигарету.
– Я бы сказал тебе, да грубо прозвучит очень.
– Скажи, как есть.
– Ладно, потом.
– А про школу я шучу, конечно. Думаю, это случилось, когда я в больнице лежал, – продолжал Иван. – Знаешь, странно… помнишь ведь, и Ксю, и одноклассники мои, учителя даже довольно часто меня навещали, развлечь пытались всячески, но иногда мне от этих визитов только хуже становилось – не знал, куда деваться от девчоночьей этой приторной заботы: и прогнать невежливо, и ни спрятаться, ни скрыться невозможно. А ты… ты по-настоящему меня оттягивал, и никакой психолог с тестами своими дурацкими не мог с тобой сравниться… и… и не стеснялся я тебя совсем, понимаешь, и потом, ты приходил всегда такой жизнерадостный, заряженный весь и… теплый…
– Заряженный? Теплый? Ах-ха-ха, – снова рассмеялся Николай.
– Ну, не смейся, не смейся, пожалуйста, – взмолился Иван.
На мгновение оба задумались, а затем Иван закурил и спросил:
– Ты правда любил маму?
– Да.
– Сильно?
– Да.
– Честно?
– Да, Ваня, я очень любил твою маму, – ответил Николай, закуривая.
«А меня? Меня ты любишь?» – хотел спросить Иван, но вместо этого задал другой вопрос:
– Я похож на нее?
– Внешне? – выпустил кольцами дым, Николай.
– Ну, вообще.
– Похож… и не похож… но больше похож…
– Я похож на женщину?
После этих слов Николай снова разразился смехом.
– Да-а-а, ты сегодня в ударе, явно. Ничего психотропного не принимал? Дай-ка я зрачки твои посмотрю, – продолжал смеяться Николай. – С ума сойти можно!
– Так похож? – насел Иван.
– Нет, Ваня, – с трудом сдерживая улыбку, ответил Николай, – на женщину ты не похож. Не обольщайся.
– А на кого?
– На хулигана, – затянулся Николай, – из хорошей богатой семьи, из восьмидесятых как будто немного. На чистенького такого, на понтах – в образе всегда, в фирменных джинсиках и белых кроссовках, со злобненькими и нагленькими глазками, правильным таким сердцеедским взглядом, с длинной челкой и сигаретой в зубах… На местную школьную или университетскую достопримечательность, мимо которой девчонки проходят, смущенно потупив взор, и краснеют тут же. – Николай на секунду задумался. – На самоуверенного, кокетливого экстремала, – тихо засмеялся он. – А сам не знаешь разве? В зеркало не смотришься?
– Кокетливого? – с кокетливым удивлением улыбнулся Иван.
– Ну да, – выпустил кольцами дым Николай, – но тебе идет, не переживай, идет очень. Так, что там дальше – теплый и? – Николай снова рассмеялся.
– Ну не смейся, не смейся, пожалуйста, не могу, когда ты так смеешься.
– Снова хочется? Да? – прошептал Николай, склонившись к уху Ивана.
– М-м-м-м-м…
– Сейчас расскажешь, и займемся.
– А! Вот еще! Жрачку вкусную приносил! – радостно вспомнил Иван и затушил сигарету.
– Но откормить тебя все равно не получилось.
– И помнишь, мы с тобой на английском целыми днями болтали, и ты мне Диккенса читал, Оливера Твиста…
– Угу, только, вижу, результата никакого, и от английского у тебя один fuck остался, – улыбался Николай и тушил сигарету.
– Наверное, странное мы тогда представляли зрелище, – пропуская замечание друга, продолжал Иван и ненадолго задумался. – Я еще тогда, знаешь, – и снова продолжал, – удивлялся, почему ты со мной возишься, что тебе во мне может быть интересно.
– Я тоже. До сих пор вот… удивляюсь. Но, видимо, что-то все-таки есть, – ласково улыбнулся Николай. – Кстати, что там с Олей-то?
– Да так, может еще какое-то время и потусовались бы, но она, похоже, на черном[42] снова плотненько.
– Хм, помню, работал с ней как-то, около года назад. Пришлось повозиться тогда с твоей зазнобушкой – ни разу в нормальном виде не появлялась, опаздывала безбожно, вусмерть обдолбанная в студию приползала – зомби, блядь, живая мертвечина, – с некоторым раздражением и горечью вспоминал Николай. – Ты же говорил – завязала?
– Угу, и развязала вот снова.
– Как ее держат еще?
– Ой, да не снимается она триста лет, – разочарованно вздохнул Иван. – А я не смогу больше. Не смогу просто. Было уже – проходили. Она переламывалась – тогда как раз – на сухую. Не первый раз, кстати. До этого, рассказывала, в клинике какой-то навороченной лежала, ну еще до знакомства до нашего. Так вот, знаешь, как было? – я две недели от нее не вылезал – придерживал блюющую над тазом и, когда она в ванной отмокала, пел ей, что ни попросит: из Стрэнглерс[43], из Кинкс[44], хиты их панковские, короче… Muse[45] что-то, Rasmus[46] – чудиков попсовых, ну, и эту ее любимую, Медведевскую, про страсть… По нескольку раз – кончала она прямо от этой песни…
– Как ты поешь, любая девица кончит, – улыбнулся Николай.
– Знаешь, я комбик к ней тогда притащил – соседи ментов вызывали даже, – продолжал Иван.
– Нежные у вас, однако, с Олей отношения. Я и не думал, что все серьезно так… и долго. Мне казалось до отъезда, я тебя с какой-то новой барышней видел?
«…И вновь и вновь Кестер пытался заглянуть в ее глаза. В глаза сидящей напротив и склонившей на грудь себе голову Анны, а после, по старой привычке, погружался под воду, захлебывался отданным телом ее – вкусным, пряно-соленым красным. Выныривая же, запивал тот сок таким же красным – сладким, крепленым. И тут же с прежнею нежною страстью бросался целовать свою любимую, свою невесту, и тут же вновь старался посмотреть в ее не ее, пустые, мертвые глаза».
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.