«В Вашем дружестве — вся моя душа, вся моя жизнь» - [4]

шлют Вам тысячу приветов.

Прощайте же, бесценное мое дитя, пора запечатывать пакет. Верю, у Вас нет сомнений в моей искренней привязанности, поэтому о ней сегодня умолчу.

Париж, воскресенье, 26 апреля 1671 года

Сегодня воскресенье, 26 апреля; это письмо уйдет только в среду, скорее даже не письмо, а изложение предназначенного для Вас рассказа Морёя[16] о происшествии с Вателем[17] в Шантийи. В пятницу я уже писала Вам, что он заколол себя кинжалом; теперь про то же, но с подробностями.

Король прибыл в четверг вечером. Охота, светильники, лунный свет, прогулка, застолье под открытым небом посреди моря нарциссов, все честь по чести. Отужинали. Кое-где не хватило жаркого, потому что из-за наплыва гостей пришлось в спешке накрывать дополнительные столы. Ватель принял все это близко к сердцу. Он то и дело повторял: «Я обесчещен, такого позора мне не снести». Потом подошел к Гурвилю[18]: «Что-то голова кружится, двенадцатую ночь подряд не смыкаю глаз. Помогите мне распорядиться». Гурвиль чем мог помог ему. Однако эта история с нехваткой жаркого не за королевским, а где-то там за двадцать пятым столом, видимо, не шла у него из головы. Гурвиль поставил в известность Господина Принца. Тот лично поднялся к нему в комнату: «Ну же, Ватель, все хорошо, Король более всего остался доволен ужином». А тот опять за свое: «Монсеньор, Ваша доброта убивает меня окончательно; я-то знаю, что жаркого[19] не хватило на двух столах». — «Пустяки, — возразил Господин Принц, — забудьте про это: все хорошо». Пришла ночь. Фейерверк не удался; откуда-то наползли тучи. Обошелся он, кстати, в шестнадцать тысяч франков. В четыре утра Ватель снова на ногах; мечется туда-сюда — все еще спят. Тут на глаза ему попадается кто-то из мелких поставщиков с двумя корзинами утреннего улова; он спрашивает его: «И это все?» Тот отвечает: «Ну да, сударь». Откуда ему было знать, что Ватель разослал заказы по всему побережью. Время идет; никто ничего не везет. В голове у него помутилось; он решил, что подвоза больше не будет. Тогда он бросается к Гурвилю: «Сударь, этого позора мне уж точно не пережить, моя честь, доброе имя — все прахом». Гурвиль возьми еще да и пошути в его адрес. Ватель идет в свою комнату, упирает рукоять шпаги в закрытую дверь и направляет клинок себе в сердце, но пронзает его только с третьего раза, так как два первых были неудачными, и падает замертво. А тем временем со всех сторон тащат морскую снедь. Все спрашивают Вателя, ждут указаний. Поднимаются в комнату. Дверь не открывается, ее взламывают и в луже крови видят Вателя. Тут же докладывают Господину Принцу, тот в отчаянии. Господин Герцог залился слезами; его выезд в Бургундию строился в расчете на Вателя. Господин Принц с глубокой печалью рассказал обо всем Королю. Решили, что таким манером Ватель попытался защитить свое доброе имя; к этому все отнеслись с пониманием. Ему воздавали должное и одновременно проклинали за решительность. Король заявил, что именно из опасения доставить ненужные хлопоты он пять лет воздерживался от приезда в Шантийи. И что в этот раз просил господина Принца не накрывать более двух столов, а об остальном не беспокоиться; он поклялся, что впредь не потерпит от господина Принца подобного непослушания. Но, увы, бедному Вателю этим уже не поможешь. Гурвиль изо всех сил старался восполнить утрату Вателя: и у него это получилось. Обед удался на славу, потом полдничали, ужинали, гуляли, забавлялись, немного поохотились. Повсюду витал аромат нарциссов, и все было как в сказке. Вчера, в субботу, история повторилась. Под вечер Король отбыл в Лианкур[20], где заказал себе medianoche[21], сегодня он, должно быть, еще там.

Вот все, о чем поведал мне Морёй, дабы передать это Вам. Тут и сказке конец, что было дальше, мне неведомо. Г-н д’Аквиль, видимо, сам как очевидец опишет Вам подробности, однако, зная наперед, что, не в пример мне, он сделает это как курица лапой, я решила рассказать все сама. Делаю это весьма подробно, ибо случись нам поменяться местами, мне была бы интересна любая деталь, поэтому и пишу Вам про всякие мелочи.

Начато в Париже, в понедельник, 27 апреля 1671 г. [22]

Ваши приступы слабости очень мне не по душе. Вечно у меня, о чем ни подумаю — все сбывается, а думается про плохое; похоже, и на этот раз угадала. Милая моя девочка, если я не ошиблась в худших своих опасениях, то позаботьтесь, прежде всего, о себе. Срок ранний, постарайтесь, чтобы Вас не растрясло во время поездки в Марсель; пусть бы все немножко устоялось. Помните, что здоровье у Вас хрупкое и что в прошлый раз все закончилось благополучно только потому, что Вы были благоразумны, и только поэтому. Я неспокойна уже потому, что мой отъезд в Бретань нарушит привычное течение нашей переписки. Коли Вы и впрямь забеременели, то поверьте, что нет у меня других помыслов, кроме как исполнить любое из Ваших желаний; любую Вашу прихоть я почту для себя руководством к действию, а все свои возражения и увещевания отложу на потом[23].

Надеюсь, что новости о братце Вас позабавили. У него сейчас передышка. С Нинон они продолжают видеться ежедневно, но только как друзья. Недавно они зашли с ней в какое-то местечко, где за столиками сидели пятеро или шестеро мужчин. По выражению лиц было ясно, что ее приняли за содержанку. Она тут же поспешила заявить: «Напрасно Вы так, господа, между нами ничего нет, поверьте, мы не более, чем брат и сестра». Вот уж, действительно, фрикасе