«В Вашем дружестве — вся моя душа, вся моя жизнь» - [17]

Мадмуазель прибыла на купания[151]; в Фонтенбло она ехать не хочет.

Сердечно целую г-на де Гриньяна и своих внучат, но Вас, моя милая, в первую очередь. Это все чушь, будто материнская любовь восходит по ступеням до безумного обожания внуков; моя все так же на первом этаже, и уж коли эта малышня мне дорога, то единственно из любви к Вам. Прощайте же, моя несравненная и самая любимая. Если вдруг г-н де Вард все еще в Гриньяне, передайте ему привет, пишите мне больше о Вашем житье-бытье.

Париж, среда 28 августа <1675>

По понедельникам больше писать не стану. Ума не приложу, как меня угораздило напутать тогда в датах. Знаю только, что писала Вам трижды: в понедельник, среду и пятницу, чтобы было что почитать. На этой неделе все оставлю как есть, ибо в понедельник уже писала, а потом вернусь к прежнему порядку. Если б можно было писать каждый день, я бы только порадовалась, впрочем, я иногда так и делаю, хотя ускорить отправку нет никакой возможности. С радостью я пишу только Вам, писать всем остальным душа не лежит, разве что по необходимости.

Истинно, не могу сдержаться, моя милая, чтобы лишний раз не помянуть г-на де Тюренна. Дело в том, что г-жа д’ Эльбеф[152] приехала на пару дней навестить кардинала де Буйона, и вчера они пригласили меня к себе на обед, чтобы всем вместе погоревать о нем. Там же была и г-жа де Лафайет. Как хотели, так и вышло; до вечера проплакали. Она привезла с собой дивной работы портрет этого героического человека, а скорбная процессия прибыла только к одиннадцати часам; все они, бедные, были в трауре и плакали навзрыд. Зашли какие-то трое господ и, взглянув на портрет, чуть было не отдали Богу душу. От их стенаний сердце готово было разорваться в груди; никто не мог вымолвить ни слова. Камердинеры, ливрейные лакеи, пажи, трубачи — все горько рыдали, их настрой передался и остальным. Первый, кто обрел дар речи, взялся отвечать на наши скорбные вопросы. Мы спросили об обстоятельствах гибели. В тот вечер он намеревался исповедаться и тайно отдал для этого необходимые распоряжения, а на следующий день, в воскресенье, собирался принять Святое Причастие. Он весь был в мыслях о предстоящем сражении и, отобедав, в два часа пополудни вскочил на коня. Свою многочисленную кавалькаду он остановил в тридцати шагах ниже на склоне, а сам решил подняться на холм. «Дожидайтесь меня здесь, дорогой племянник, — велел он юному д’Эльбефу, — в таком окружении меня легко могут узнать». Ближе к вершине он встретил г-на д’Амильтона, который сказал ему: «Сударь, выше подниматься не стоит; вы рискуете попасть под обстрел». — «Да, да, — отвечает маршал, — я только на минуту. Смерть в мои планы на сегодня никак не входит; все будет хорошо». Тут он поворачивает в сторону Сент-Илера, который со шляпою в руке обращается к нему со словами: «Сударь, не угодно ли Вам обратить внимание на батарею, которую я приказал расположить вон там». Тронув поводья, маршал едва успевает сделать два шага вперед, прежде чем в него попадает ядро, мгновением раньше оторвавшее Сент-Илеру руку вместе со шляпой; оно пронзает грудь нашего героя навылет, раздробив прежде кости руки. Сент-Илер остановившимся взглядом все еще смотрит в его сторону и видит, что он по-прежнему в седле. Конь испуганно метнулся к тому месту, где остался юный д’Эльбеф, голова всадника при этом ткнулась в луку седла. Конь внезапно замирает как вкопанный; тело сползает на руки порученцев. Маршал дважды медленно поднял веки, широко открыл рот, после чего замер навеки. Представляете, в это мгновение он был уже мертв; ядро вырвало кусок сердца. Крики, слезы. Г-н д’Амильтон приказывает всем замолчать и отрывает юного д’Эльбефа от бездыханного тела, в которое тот судорожно вцепился, зашедшись от рыданий. Набросили плащ. Перенесли в безопасное место. Замерли в молчании. Подъезжает экипаж; маршала отвозят в палатку. Едва живые от ужаса там собрались г-н де Лорж, г-н де Руа и другие, усилием воли им удается взять себя в руки, чтобы вспомнить о тяжком бремени, которое лежало на его плечах.

Во время походного отпевания в лагере слезы и стенания лучше всего выражали всеобщую скорбь. На офицерах траурная перевязь; бой затянутых в креп барабанов; пики опущены, мушкеты прикладом вверх. Одна только неподдельная скорбь могла сподобить целую армию слиться в едином крике. Оба родных племянника (старшему мешает сан)[153] присутствовали при прощании, и их состояние Вы можете себе представить. Г-н де Руа, весь израненный, велел нести себя на руках, ибо все происходило уже после отхода за Рейн. Мне кажется, что наш бедный шевалье тоже тяжко пережил боль утраты.

После того как армия простилась с прахом своего командира, горе выплеснулось на улицы. Рыдания сопровождали кортеж повсюду, особо отличился Лангр. Человек двести в глубоком трауре заняли место во главе процессии, за ними двинулась толпа народа; весь клир в праздничных одеждах. Была заказана торжественная месса, в какой-то момент объявили сбор пожертвований, чтобы покрыть пятитысячные затраты и оплатить переход до следующего по маршруту города. Что скажете, это ли не искренние свидетельства людской любви, это ли не признание величия заслуг?