«В Вашем дружестве — вся моя душа, вся моя жизнь» - [18]

В Сен-Дени процессию ожидают либо сегодня к вечеру, либо завтра в течение дня[154], толпы людей вышли навстречу, за два с лишним лье от города. Пока не возведут новую часовню, прах его будет покоиться в старой. В ней же пройдет погребальный молебен, а церемония торжественного прощания состоится позже, в Нотр-Дам.

Что скажете про такие наши развлечения? Как Вы догадываетесь, мы все-таки отобедали, а далее горестно повздыхали до четырех часов. Кардинал де Буйон справлялся о Вас, он уверен, что, будь Вы здесь, непременно пришли бы разделить нашу печаль. Я рассказала ему о Ваших тягостных переживаниях. Он исполнен готовности непременно написать Вам и г-ну де Гриньяну, а покуда велел передать уверения в его искреннем к Вам расположении, и добрейшая д’Эльбеф — тоже, ведь они с сыном лишились всего. Нехорошо пересказывать снова то, что Вам уже известно, но эти подробности из первых рук так меня потрясли, что мне захотелось наглядно показать Вам, как тут у нас «забывают» г-на де Тюренна.

Ваши планы относительно шевалье я целиком поддерживаю[155]. Свой ответ пусть он напишет Руссо[156], а я предупрежу, чтобы тот немедля принес его мне; мы напишем, что делать, чтобы Ваш переводной вексель попал кому нужно, тем более что сам Руссо отправляется в аббатство проведать господина коадъютора, после этого станет ясно, куда его адресовать; его братьям не советую: они почти всегда в отъезде.

Г-н де Ла Гард, впечатленный рассказами о доблести шевалье, недавно обмолвился, что попросил обоих братьев приложить все усилия, чтобы при сложившихся обстоятельствах попытаться помочь ему уже в этом году, и что оба они полны решимости и горят желанием сделать все возможное[157]. Наш добрейший Ла Гард сейчас в Фонтенбло, вернется через три дня, чтобы потом, наконец, тронуться в путь, чего, по его словам, страстно желает; но от жизни при дворе отказаться непросто.

Состояние бедной Санзеи ужасно. О судьбе ее супруга по-прежнему никаких известий. Его нет ни среди живых, ни среди мертвых, ни среди раненых, ни среди пленных; слуги, посланные ею на поиски, молчат.

Г-н де Ла Трусс, обронив было, что в день битвы он якобы слышал о его гибели, теперь молчит и не пишет ни строчки ни бедной Санзеи, ни г-ну де Куланжу. Приходится согласиться, что высокое положение с милосердием не в ладах[158]. Мы уж не знаем, чем утешить бедняжку, ибо она, похоже, вот-вот потеряет всякую надежду; было бы не по-людски не поддержать ее в такую минуту. Сама же я почти уверилась в гибели ее мужа. Кровь и пыль могли обезобразить тело до неузнаваемости. Его вполне могли не опознать и сразу же закопать. А может, его схватили и убили подальше от всех, могли и крестьяне спрятать тело где-нибудь за плетнем. Столь печальное развитие событий видится мне более вероятным, нежели все разговоры о пленении и отсутствии возможности дать о себе знать.

Аббат полагает наш выезд столь необходимым, что я не в силах ему противиться. Он, увы, не вечен; и коли есть на то его добрая воля, то я хочу воспользоваться этим себе во благо. Мы пробудем в отлучке месяца два, так что если вдруг г-жа де Пюисье, от которой мы все еще ждем известий, так и не выдаст нам эту ратификацию, то после Дня святого Мартина придется снова обращаться во Дворец[159]. Ну а если повезет и мы добьемся успеха, то все равно вернемся, ибо здоровье нашего добрейшего аббата оставляет желать лучшего, и ему не очень хотелось бы остаться на зиму в Бретани, о чем он говорит совершенно открыто, мне же остается притворяться, будто я ничего не понимаю; а вот тем, кто вздумал бы меня обмануть, я не завидую! Знаю, что зимой навалится скука. Долгие вечера унылы, как длинные перегоны. Однако же в ту зиму, когда Вы, моя милая, были тут подле меня, я не скучала вовсе; Вам же при Вашей молодости немудрено было бы и заскучать. Вспоминается ли Вам, как мы с Вами читали? И если бы мы могли тогда отгородиться от всего, что дальше этого столика и даже от книги, то все равно не угадали бы, чтó у нас впереди; на все воля Провидения. Я все не могу забыть Ваши тогдашние слова: скука, она как грязь на дороге, из нее тоже надо выбираться; никому ведь не придет в голову замереть посередь месяца и из одного страха не попытаться прожить его до конца. Это как со смертью; нет никого, кто бы ни пытался избежать этого финала. В Ваших письмах встречаются порой вещи, которые не получается, да и не хочется, забывать.

Добрались ли до Вас, наконец, мой друг Корбинелли и г-н де Вард? Я была бы этому очень рада; вот бы уж наговорились от души. А если Вы только и делаете, что обсуждаете всякие мелочи да смерть г-на де Тюренна, не пытаясь представить, что же изо всего этого выйдет, тогда что у вас, что у нас — все одно, и провинция ваша тут ни при чем.

Вчера с нами ужинал г-н де Барийон. Говорили только о г-не де Тюренне; он преисполнен самой искренней скорби. Вспоминал глубокую его порядочность, говорил о его безупречности, как ценил он бескорыстие истинной добродетели, как почитал ее высшей для себя наградой, а напоследок заключил, что тот, кто его искренне любит, кто отдает должное его заслугам, не может при этом сам не становиться лучше. В его кругу не терпели плутов и двурушников, и одно это возвышало всех его друзей над простыми смертными. К их числу он всегда причислял и нашего славного шевалье, которого любил и почитал, а тот, как и многие другие, боготворил этого великого человека. Такие люди приходят в этот мир далеко не каждое столетие. Не думаю, чтобы этого не видели и не понимали, во всяком случае, те, кого я знаю; одно сознание принадлежности к их кругу способно возвысить нас в собственных глазах.