В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры - [132]

Разумеется, метафоры безысходности здесь тесно связаны с метафорами преодоления, с конструкциями подвига и героической жертвы, которая была не напрасна и даже необходима:

Такая, знаете, безысходность, Вы знаете. Не то что безысходность, а такая вот необходимость этого огромного горя для того, чтобы потом это все стало хорошо, вот у меня вот такое вот было чувство. Что потом же стало хорошо. Но для того чтобы было хорошо, вот нужно было, чтобы вот столько было его, этого горя, этих несчастий (НГ).

И в то же время мои собеседники нередко подчеркивают, что говорят о «подвиге» в специфическом значении. В центре героизации и сакрализации жертв блокады в конечном счете оказывается «история про выживание» – оборотная сторона «истории про смерть». Личное, индивидуальное выживание – под которым, как правило, подразумевается не только физическое, но экзистенциальное сопротивление смерти, сохранение достоинства и смысла – расценивается как главный подвиг, совершаемый «в нежизненных условиях»:

Но чем отличается вот именно ленинградская ситуация от того же Сталинграда – там все же было много активного сопротивления, а здесь вот именно пассивная боль, когда человек ничего не может сделать… Когда мирные люди стали заложниками ситуации, и они ничего не могли изменить. А пассивность, наверное… хуже всего. Когда единственное, что ты можешь сделать, – это стараться… выжить, стараться остаться человеком… Ведь оставались же люди, тем не менее сохранились и памятники культуры, и люди продолжали работать… И ходили помогали, искали, кому еще можно помочь, – вот эти отряды ходили, которые находили детей, выживших среди мертвых родителей… это вот… это так… ну, это очень большая трагедия была… (НТ);

ОГ: Бой при всей его бесчеловечности… но это понятно, но это какая‐то такая… это целеполагание. Вот там – враг, ты бежишь, стреляешь. Это страшно, что стреляешь во врага, страшно, да? Но это как бы понятная задача. Человеку поставили задачу <…> Условия блокады или условия концлагеря – это абсолютно… бесцельная вещь. <…> Ну, как бы вот ты просто должен жить в этих нежизненных условиях. Наверное, да, наверное, блокада и лагеря для меня вот этим похожи, да.

Интервьюер: Лишением смысла?

ОГ: Да. Лишением смысла – и как можно найти смысл в этих условиях, абсолютно лишенных смысла.

Эти размышления, очевидно, относятся уже к сегодняшнему дню, однако они, по всей вероятности, генеалогически связаны с той позднесоветской интерпретацией темы Ленинградской блокады, которая была предложена в первую очередь в «Блокадной книге» Даниила Гранина и Алеся Адамовича с ее вниманием к индивидуальной этике и экзистенциальной проблематике. Сильно схематизируя, можно сказать, что это внимание создавало «интеллигентский» блокадный канон, помогавший рационализировать и смягчить, с одной стороны, слишком грубую и формальную риторику коллективного героизма («Но Ленинград выжил и победил»), с другой – особое ощущение ужаса, которое, как вспоминает моя собеседница, проступало через официальную «картинку красивого залакированного подвига» (ОГ).

Чувство, что публичные образы блокадного Ленинграда – книжные, кинематографические, мемориальные – являются защитным барьером, отделяющим позднесоветского реципиента от чего‐то еще более ужасного, от абсолютного кошмара, конечно, прежде всего возникало при непосредственном столкновении с «блокадниками», с воспроизводством блокадной оптики и блокадных практик:

Для вас важно провести стандартное интервью, или вам интересны любые житейские истории, связанные с коллективным опытом горожан, связанным с блокадой? <…> одну историю могу вам рассказать. В 1967 году я поступил на факультет психологии Ленинградского университета <…> будучи иногородним, снимал комнату <…> Весной 1968 года было сильное наводнение <…> Когда я, наконец, освободился <в университете>, я заглянул в ближайшую булочную на площади Труда, чтобы купить себе еды на ужин. Шоком для меня было то, что никакого хлеба на полках не было, ни белого, ни черного… Прошло 25 лет со снятия блокады, а память в людях жива. Подействовало это на меня тогда сильнее, чем надпись на Невском и экспозиция Музея обороны Ленинграда (Комментарий в фейсбуке, оставленный под моим объявлением о поиске респондентов).

Возможно, о том же трудновербализуемом, «теневом», вытесненном из публичного пространства ужасе свидетельствует одна из участниц интервью, рассказывая, что именно в блокадном контексте ею воспринимался городской фольклор – «детские страшилки» о каннибализме:

В те времена [речь идет о начале 1960-х. – И. К.] ходили детские страшилки, они повторялись. Мне кажется, я слышала их от своих сверстниц в Подмосковье, но, кажется, происходили они именно из Ленинграда… Значит, среди этих детских страшилок одна была явно навеянная блокадной темой. Или мне так кажется, что навеянная… Значит, мама покупает на рынке пирожок и находит в начинке ленточку своей <пропавшей> дочки. Слышали такое? Ну что Вы, а в моем детстве это была популярная байка. Вообще в моем детстве таких страшилок было несколько (ЕЧ).

Такого рода «теневые» кошмары представляются мне неотъемлемой частью позднесоветского образа Ленинградской блокады. Неизбежное сочетание высокой степени идеализации и пугающего опыта, который не может быть в полной мере осмыслен и, следовательно, принят, закрепляет за блокадным Ленинградом особое место на когнитивной карте позднесоветской культуры. Я полагаю, что весьма точным указанием на это место является метафора ада, которую использует Полина Барскова в статье о блокадных утопиях.