В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры - [131]

Задавая свой вопрос, я предполагала услышать исторические аналогии, но мои собеседники говорили о личной истории – о самых трагических, самых страшных событиях собственной жизни. При этом лишь несколько участников интервью было готово прямо соотнести опыт, пережитый на Пискаревском кладбище, с темой смерти: «Тема смерти… Может быть, она впервые встала передо мной» (ЕЧ). Одна из моих собеседниц определяет случившееся с ней как «открытие смерти» – смерть «открывается» через осознание ее тотальности и ее неотменимого присутствия, разрушающего образ упорядоченного, привычного, понятного мира:

Главное – вот это открытие смерти, которое… перед которой практически все равны. Которая не щадит детей, которая не щадит никого. <…> Я не могу объяснить… это отчасти был страх, а отчасти это было ощущение, что вот передо мной какая‐то разверзлась бездна – я ведь была человек совершенно неверующий очень долго, – и вот такое было ощущение, что в этом устроенном мире вдруг оказалось, что вот, какая‐то страшная черная бездна открылась, и забыть о ней я уже никогда не смогу (ДМ).

4. Образы блокадного города. Смерть

Мне сложно воспринимать Пискаревское кладбище в отрыве от всего остального Ленинграда. Это, безусловно, одно из самых важных мест памяти. Но история блокады – это в том числе история про страх, про смерть (хотя, конечно, и про выживание, и про силу духа, и так далее). Так что для меня Пискаревское кладбище (и вообще ленинградские места, связанные с блокадой), возможно, сравнимы с мемориалом в Терезине (Чехия) – не концентрационный лагерь, а именно город, в котором все – про смерть. Или – в Варшаве есть прекрасный музей Варшавского восстания, и там, кроме всего прочего, есть панорама разрушенной, разбомбленной, стертой с лица земли Варшавы – вот это про то же самое, мне кажется. Или, скажем, белые камни Дрездена, словно новая кожа на обгоревшем лице. <….> Что такое блокада? Это когда закутанный во что‐то человек непонятного пола <….> тащит сквозь пургу по снегу санки с трупом кого‐то, тоже закутанным во что‐то. Или тощий дед с кусочком хлеба в грязной руке. Или трупы на улицах… Любые ассоциации первого ряда при словах «блокада Ленинграда» – это вот то, что я перечислил. А это все про смерть, —

пишет, отвечая на мои вопросы, журналист Евгений Коган, специалист по истории Петербурга-Ленинграда, с особым вниманием относящийся к блокадной теме.

Мои респонденты действительно чаще всего ассоциируют осажденный Ленинград с образом людей, везущих своих умерших на санках, хотя упоминаются и другие канонические кадры блокадной зимы. Зимний город представляется не только холодным, заледеневшим, но и темным, ночным – для его описания задействуются ключевые метафоры несуществования:

Интервьюер: Если через какие‐то ассоциации описать блокаду, то чем она была для Вас?

НТ: Даже не знаю… Как‐то вот… трудно подобрать ассоциации… Холодная стужа зимы… Когда вообще не хочется на улицу выходить… Мрачно, пасмурно. Ночь…;

Интервьюер: Какие образы у Вас прежде всего всплывают <в сознании>, когда Вы думаете о блокаде?

ОГ: Вы знаете, наверное, вот эти санки с трупом. Когда человек с трудом везет эти санки. Я… Вообще вот, например, мюзикл Норд-Ост стал для меня таким очень сильным впечатлением в свое время, еще до этой трагедии [до теракта 2002 года. – И. К.] <…> Там в начале мюзикла есть веселая песня про «Наш народ непобедим – минус 31» <…> и потом <…> фраза <из этой песни> появляется в арии <главной героини> Кати, когда она поет ее в блокадном Ленинграде про то, что «Тучи опять наползают, / Какой‐то бедою грозя. / Там, где вода замерзает, / Жить нельзя». Она абсолютно цитата из той песни, но в той ситуации блокадного Ленинграда она становится такой страшной… <…> Потому что ну вот эти саночки с трупом на берегу Невы, когда человек везет, и вполне возможно, что и он не довезет эти саночки… Это просто такой страшный символ, что я не знаю…

Интервьюер: А символ чего?

ОГ: Я даже не знаю… Безнадежности, да. Безнадежности, смерти, холода. Вот я как‐то увидела уже сейчас, в последние годы, фотографии, когда перед Исаакием выращивают капусту, и поняла, что у меня никогда не было мысли, что в блокаду было лето… Что было же лето, что что‐то пытались выращивать, что можно было траву есть, еще что‐то. Потому что у меня представление, что это всегда жуткий холод. Холод и голод, зима. Хотя я понимаю, что летом все‐таки было попроще. Но вот зима и холод, это снег, лед, вот это, наверное, да, вот это, наверное, первое, что думается про блокаду.

Интервью с ОГ, сравнившей свое отношение к теме блокадного Ленинграда с детским интересом к чужой смерти, я цитировала в начале этой части книги, вводя проблематику аффективной сопричастности. Место, где жить нельзя, где жизнь останавливается, где исключена жизненность как таковая, – это, вероятно, опорный образный ряд, на котором основываются самые разные представления о блокаде. Место абсолютной безнадежности и безысходности – именно в этом смысле может восприниматься изолированность осажденного города:

Было ощущение именно закрытости, невозможности выйти оттуда <…> Нам говорили, что они вот в этом кольце, то есть вы понимаете, что это было огорожено… Мы говорили: ну как же так, вот наши партизаны, неужели они не могли пробить какое‐нибудь там это… и они бы там вот прошли… <…> Вот, и они говорили: понимаете, это невозможность выхода из этого замкнутого пространства. То есть это абсолютно закрытая территория, выхода и входа там нет. То есть только вот по льду… (МК).