В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры - [129]
Столь же отчетливо это представление выражено в рассказе НБ: посещение Пискаревского кладбища в нем тоже описывается как путь, а сам мемориальный комплекс – как другой мир, где и пространство, и время приобретают особые свойства (собственно, приведенная ниже цитата начинается с сюжета долгой дороги, который уже упоминался в главке «Нарратив о поездке», но этот сюжет в данном случае неразрывно связан с описанием ключевого прохода по центральной аллее):
Ну, мы долго добирались туда. Не было там метро, и мы ехали на каких‐то троллейбусах, автобусах, где‐то шли пешком, но когда… Мы не знали, куда идти, но когда мы спрашивали, нам, ну, как‐то к нам с очень большим участием относились – кто‐то провожал, шел с нами и нам очень подробно рассказывал… Ну, было такое ощущение, что всем важно, чтобы мы добрались до этого места в результате… И когда мы вошли, это, ну, было похоже… знаете, ну, такое, когда будто все останавливается. Время останавливается, и как бы ты… ну, ощущение, будто ты оказался в другом мире, в котором все по‐другому. И время течет по‐другому… И, наверное, самое, ну, такое <…> – пока мы шли к мемориалу вот к этому центральному, где обращение Ленинграда [текст Ольги Берггольц. – И. К.] – вот как идешь через годы… Когда просто год, или просто звание, или просто имя <на табличках>… Это ощущение, вот знаете, хотелось замедлить… Мы медленно, медленно очень шли… И там, прям, как будто прямо совсем… И время текло по‐другому, казалось, что и воздух другой, и звуки другие… Ну, казалось, что вообще в этом месте нет звуков никаких. Тишина. Вот. Ну, и когда мы стояли, вот, у самой этой стелы… на которой город обращается к этим людям… Вот это, наверное, такое, что мы оттуда уйти долго не могли…
Ощущение себя в ином или, по меньшей мере, особом пространстве предполагает специфические режимы телесности: значительная часть респондентов описывают состояние оцепенения, застывания, замедленного движения, которое может сочетаться с потребностью выразить аффект через ритуальные действия (часто – через спонтанное переизобретение ритуалов). Прежде всего речь идет о том, что одна из моих собеседниц называет попыткой коммуникации с мертвыми:
Ну, конечно, я уверена, что точно реконструировать свой опыт детский – или, в данном случае, подростковый – взрослый человек уже не может. До конца. Но я помню, как я на это смотрела: у меня… ну, у меня застыли все мышцы, я с трудом двигалась, ну вот… как‐то, ну, я не знаю, как‐то… ну, скажем так, обездвижела, что ли. Что тяжело было ходить по этому месту, потому что вот ощущение, что я могу ходить по чьим‐то костям, – оно… Похожее было чувство у меня на Храмовой горе на Соловках [вероятно, имеется в виду Секирная гора. – И. К.]. Ну, это, правда, было очень сильно позже, конечно. Когда тяжело идти и ты чувствуешь, что ты должен как‐то себя проявить. Ну, на Храмовой горе было просто – я вышла, нарвала цветов и везде, где могла, их положила <…> А здесь вот я не помню, были ли у нас цветы, но… Да, наверное, были, потому что вот какое‐то действие – оно всегда помогает пережить, вот, слишком мощное впечатление. Когда ты совершаешь некие ритуальные действия, то тебя это как‐то высвобождает, наверное. Да, какие‐то цветы у нас были, тем более что это лето было, да. И я помню, что я просто по цветочку положила на… на эти плиты. Вот к памятнику нет, такого желания не было. Памятник все‐таки подавлял. Памятник подавлял… А вот это… там где люди… извините, так дико звучит… Вот с ними ты как‐то пытался говорить с помощью того, что что‐то им передаешь, коммуницируешь (ЛБ);
НГ: Могилы, плиты… вот… и мы ходили… Трава была какая‐то, потому что это было тепло, примерно середина лета была, это было тепло, и меня посадили на какую‐то травку [респондентка рассказывает об опыте, пережитом в пятилетнем возрасте. – И. К.], и я вот помню, что вот я сижу, а вокруг меня могилы, и еще были одуванчики, и я одуванчики эти на могилы срывала и им раскладывала… И читала, я хорошо читала уже в пять лет… Я читала то, что там написано.
Интервьюер: То есть Вы клали на могилы цветы?
НГ: Конечно, да, мне было очень жалко этих людей.
Собственно чувства, о которых говорят респонденты, реконструируя поездку на Пискаревское кладбище, разнообразны и сложны; это всегда многосоставный, иногда противоречивый эмоциональный ряд. Среди эмоций, которые были названы, – страх, ужас, оторопь, трепет, сострадание, благодарность, гордость («что вопреки всему выстояли» (ЕБ)), подавленность («свобода – когда ты выходишь за пределы этого кладбища. Это однозначно. Потому что я помню, что мы вышли и просто у нас был чуть ли не вопль у всех: „Свобода!“ То есть мы вышли, как будто нас из каких‐то рамок выпустили» (МК)), разочарование, злость («…и злость: неужели ничего нельзя было сделать и придумать? Ну как‐нибудь избежать этой трагедии <…> Я тогда был мальчишкой, и я считал, что Красная армия всех сильней» (АЯ)). Горе (горечь) и боль, как правило, называются в паре («Это было страшно, горечь и боль – как это возможно» (НТ)). Очень большое горе («огромное», «вселенское») и очень большая боль:
