В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры - [127]

Само пространство мемориального комплекса часто описывается как пустотное, или, при меньшей эмоциональной вовлеченности, – «безликое». Нескольким информантам оно запомнилось как полностью облаченное в камень, другие, напротив, вспоминают траву, покрывающую длинные ряды братских могил, но в любом случае мы видим картину предельной нейтральности – нечто близкое к отсутствию, практически ничто:

Я не помню этих стен с горельефами или барельефами, не помню выбитых надписей. Вот то, что я помню, – это однообразные серые камни <…> Мне кажется, что все было голым. И в камне… Вот. То есть больше похоже на нынешние впечатления от памятника Холокосту в Берлине. Вот. Я внука туда возила недавно… (ЕЧ);

Я помню «грядки». Как это у нас называли. Я помню вот эти могилы огромные. И, видимо, вот какие‐то сложности с пониманием… Ну, то есть, может быть, не сложности с пониманием, а понимание того, что это могилы, а не клумбы. И они поражали своим размером. Они же были очень высокие в тот момент. По крайней мере, я помню некие высокие могилы, вдоль которых мы шли, то есть для ребенка небольшого роста это может быть… это было по бедро, высота. Это было странно, и на них лежали гвоздики. Других цветов тогда не было <…> И все, собственно. Вот, видимо, это скудные впечатления, которые сохранились в моей памяти (СМ);

То есть, ну, камни… на них что‐то написано… Оно все… С одной стороны, он довольно большой, мемориал, и его размер сигнализирует нам про масштаб потерь. А с другой стороны, в нем нету, там… не знаю… Собственно говоря, в нем нету ничего (КС).

«Огромные» размеры мемориала, его «необъятность», его «подавляющий масштаб» действительно прямо связываются моими собеседниками (наверное, всеми) с непредставимым количеством погибших – и это еще одна причина потрясения, о котором мне рассказывали. Рациональная сторона этого опыта – знание о том, что похороненные здесь жертвы блокады очень сильно страдали («Люди погибали просто, собственно, от голода, от таких мучений очень сильных – то есть вот это, ну, оно производило впечатление» (МК)); понимание, что они лишены индивидуальных могил («А еще, конечно, тоже потрясение: как это – кладбище а… а именно их плит могильных нет, а только зеленый холм и вот эта серая гранитная плита и только год захоронения» (ЕБ); «Вообще понятие „братская могила“ на меня производит – до сих пор производит – гнетущее впечатление. То есть я считаю что это, ну… как вам сказать… ну, неправильно <…> Что братская могила – это… я не знаю… вот… извините такое слово – „скотохранилище“. <…> Ну, как‐то люди опустились, что ли. Не по‐человечески. Не знаю, как это выразить» (АЯ); «Они лишались персональности своей смерти и персональности посмертного захоронения. И это была такая вещь, которая, наверное, меня тоже зацепила» (КС)), – дополняется интенсивными невербальными впечатлениями. Многие вспоминают музыку («Вот я не знаю, это память меня подводит или на самом деле это было, по‐моему, звучит все время траурная музыка» (ЕБ); «А потом нас вывели на аллею, и вот тут я услышала музыку…» (ДМ)), или звук метронома, или, наоборот, выразительную тишину. Одна из моих собеседниц говорит о специфическом запахе:

Если такое количество людей погибало, такое количество трупов <…> было страшно: а какой же, наверное, был ужасный запах, как же, наверное, все это пахло. И у меня было ощущение, что как будто я пыталась себе представить: интересно, какой был запах. <…> То есть не то что мне это было интересно, а вот ощущение: а может, не надо дышать здесь? Ну, то есть вот такое. Может, не надо дышать? <…> Я хорошо помню, что в 80-е годы <…> много памятников… – они же все на окраинах находятся, вот… – они все топились печками… То есть вот запах угля, он практически, вот, <был> просто повсеместно. И вот этот момент, когда открытая… открытая вот эта площадь на Пискаревском кладбище… ощущение вот такое: ну, я понимала, что везде тут окраины, что они топятся, в общем‐то было холодно – ощущение вот такого, ну, запах угля он… он очень специфический, это не дрова, все‐таки немножко другое… <…> Хоть там и не горело, не было пожара, но ощущение… какое‐то, ну, именно какого‐то такого, ну… войны, закрытой территории… <…> Было ощущение связи бумаги и праха какого‐то постоянное… Потому что, я же говорю, у меня вот ощущение первое – что вот не дышать, потому что запах… Я его, может, и слышу, но вот этот запах запоминать не надо (МК).

В конечном счете то, что вызывает потрясение, – невидимо, нематериализуемо, но ощущаемо. Ощущение катастрофы может возникать буквально из‐под земли и переживаться как особый опыт соприсутствия мертвых:

И Вы знаете, мне так страшно было. Я маленькая, и я понимала, какое здесь горе было, вот горе и трагедия, и вот эта трагедия, она чувствовалась. Вот я иду – вот от земли совсем немножко, – и эта трагедия, она сквозь землю просачивалась. Вот эти люди, которые там остались… я до сих пор не могу забыть это чувство. Они как… ну, как вам сказать… они, вот, не мертвые как бы, вот знаете… Их горе… оно как бы просачивалось… Вот плиты эти… Я помню, что я очень сильно испугалась. Не то что испугалась, но я вот чувствовала вот это горе. Вот у меня осталось такое впечатление (НГ);