В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры - [125]
Организованная мелкая преступность, вот что это было. То есть было понятно, что эти люди стоят на стреме <…> что кто‐то это все организует… Ну, вот достаточно было нашего присутствия, чтобы они просто линяли. Как только они нас видели… Мы даже не суетились, там, не стояли <…> Не то что как эти, «гражданские», <которые> там тусовались [имеются в виду сотрудники КГБ в гражданской одежде. – И. К.]. Ну, в общем, нас было видно по поведению, их <фарцовщиков> было видно по поведению. Вот.
Повествования обоих моих собеседников выстраиваются в сниженной и высокой модальностях одновременно; АЗ и ВП рассказывают о таких «рабочих» поездках на Пискаревское кладбище как о своего рода приключении, авантюре:
Три рубля в день платили, вы что. Это был потрясающий заработок. Для студента‐то. А три рубля в те годы были большие деньги… (АЗ);
Интервьюер: А как вот Вы относились к этим поездкам?
ВП: С энтузиазмом. <Это как> охота, да? Там… интересно, там. Как у нас один… а он был командир нашего отряда, я был зам<еститель>, да… он говорил, <что> его однажды <…> на Финляндском вокзале, да – они там между этих… между путей ходили, между стоящих электричек, – его однажды из электрички по голове бутылкой стукнули. С тех пор у него повысился энтузиазм. Ну, вот и я так же – что опасно, то интересно, —
и вместе с тем как о сильном, глубоком и персонально значимом опыте:
Я, может быть, сентиментален слишком, но я относился всегда к этому серьезно <…> Это сильное впечатление, когда эти городские могилы чудовищные и когда рассказывают… вы уже рассказываете, сколько тысяч человек в каждой могиле, то, в общем, эстетика уже на втором месте… <…> Моя прабабушка там, в одной из могил… И мой <…> двоюродный дядя… <…> Но я сразу же Вам написал, что это, в общем, и семейная история (АЗ);
Это оказывает, конечно, такое… ну, как сказать, оказывает такое влияние… Ну, такое впечатление, как, скажем, «Реквием» Моцарта послушал… Не сразу, но с нескольких заходов, когда видишь, что в каждой могиле по двадцать тысяч человек похоронено <…> Я родился не в Питере, я родился в Архангельске. Приехал <…> в 14 лет. И для начала мне было это все так, чуждо, но постепенно я как‐то в эту культуру проникал и, в общем, да… (ВП).
Оба респондента сходятся в ощущении, что особая значимость этого места в целом признавалась посетителями мемориала. АЗ подчеркивает, что руководителям советских туристических групп никогда «не приходило в голову» отказаться от поездок на Пискаревское кладбище (хотя неофициальные отказы в принципе практиковались: например, от посещения «Шалаша Ленина» – музейного комплекса в Разливе):
Как‐то это всегда было почтительно, уж точно. <…> Вот мое впечатление, что это все было очень благоговейно, знаете. <…> В этом было что‐то святое. Вот общее такое воспоминание.
На сакральный статус мемориала указывают и те метафоры, которые использует в своем рассказе ВП:
Опять же, <было> ощущение, что мы что‐то такое делаем… – охраняем священные места от этого вот… от этих вот… Ну, просто… мы смотрели на это так: что вот, тут туристы ходят, а эти вот такие, нехорошие… <…> Как бабки в церкви, которые говорят, что надо, там… нельзя в шортах или надень платок. Вот, я бы сказал, такого сорта наша активность была. <…> Ну, с другой стороны, представьте: Флоренция, да? Вот, там, Санта-Мария, да? И там вокруг у входа будут тусоваться всякие эти… не то что, там, обычные такие нищие, побираться, это, типа, святое, – а вот эти вот, которые бегают, там, суетятся, выпрашивают… Это вот как‐то… Как‐то это нехорошо… Я бы лучше их отогнал… Вот такой взгляд был на вещи примерно.
АЗ и ВП упоминают о том, что впервые попали на Пискаревское кладбище, еще учась в школе, – для школьников «в обязательном порядке» устраивались организованные поездки. Именно такие поездки оказываются в центре повествований других информантов, которые жили в Ленинграде или под Ленинградом в позднесоветские годы. В этих нарративах Пискаревское кладбище включено в большую «сеть» коммеморативных пространств, посвященных блокаде:
Это гипотеза; может быть, Вам удастся что‐то про это понять: те, кто жили на востоке города, могли скорее ездить к этому «Цветку жизни» <мемориальный комплекс, посвященный «детям блокады»> – это ближе, это проще. Те, кто жил на юге, ходили вот в этот… на площадь Победы <Монумент героическим защитникам Ленинграда>. Те, кто на севере, возможно, ходили туда <на Пискаревское кладбище>… Еще какие‐то были народные музеи, музей обороны Ленинграда… Вот… В общем, сеть каких‐то… сеть мемориальных мест. Она, понятно, что могла время от времени перекрещиваться, и по праздникам бόльшая часть людей стекалась на Пискаревское кладбище или на площадь Победы… Но, в общем, они использовались преимущественно по принципу «что ближе к дому». Что вообще тогда было принято в большей степени, чем сейчас, как мне видится… (СМ);
Мы жили в пригороде… Всеволожский район. <..> В течение года мы посещали все, ну, местные достопримечательности, связанные с блокадой… Потому что я помню все эти стоящие посреди леса памятники… А когда мы ездили туда <на Пискаревское кладбище>, это приравнивали к майским праздникам, потому что очень холодно и… там очень холодно и старались детей вывозить уже в теплое время года. <..> Как правило, на месте была большая программа. <…> То есть сначала мы останавливались несколько раз по дороге туда. <…> Я хорошо помню поездку одну, потому что мы в этот момент помимо самого кладбища <…> остановились на «Дороге жизни»… (МК).
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Б. Поплавскому, В. Варшавскому, Ю. Фельзену удалось войти в историю эмигрантской литературы 1920–1930-х годов в парадоксальном качестве незамеченных, выпавших из истории писателей. Более чем успешный В. Набоков формально принадлежит тому же «незамеченному поколению». Показывая, как складывался противоречивый образ поколения, на какие стратегии, ценности, социальные механизмы он опирался, автор исследует логику особой коллективной идентичности — негативной и универсальной. Это логика предельных значений («вечность», «смерть», «одиночество») и размытых программ («новизна», «письмо о самом важном», «братство»), декларативной алитературности и желания воссоздать литературу «из ничего».
Тема сборника лишь отчасти пересекается с традиционными объектами документоведения и архивоведения. Вводя неологизм «документность», по аналогии с термином Романа Якобсона «литературность», авторы — известные социологи, антропологи, историки, политологи, культурологи, философы, филологи — задаются вопросами о месте документа в современной культуре, о социальных конвенциях, стоящих за понятием «документ», и смыслах, вкладываемых в это понятие. Способы постановки подобных вопросов соединяют теоретическую рефлексию и анализ актуальных, в первую очередь российских, практик.
Известный историк науки из университета Индианы Мари Боас Холл в своем исследовании дает общий обзор научной мысли с середины XV до середины XVII века. Этот период – особенная стадия в истории науки, время кардинальных и удивительно последовательных перемен. Речь в книге пойдет об астрономической революции Коперника, анатомических работах Везалия и его современников, о развитии химической медицины и деятельности врача и алхимика Парацельса. Стремление понять происходящее в природе в дальнейшем вылилось в изучение Гарвеем кровеносной системы человека, в разнообразные исследования Кеплера, блестящие открытия Галилея и многие другие идеи эпохи Ренессанса, ставшие величайшими научно-техническими и интеллектуальными достижениями и отметившими начало новой эры научной мысли, что отражено и в академическом справочном аппарате издания.
Валькирии… Загадочные существа скандинавской культуры. Мифы викингов о них пытаются возвысить трагедию войны – сделать боль и страдание героическими подвигами. Переплетение реалий земного и загробного мира, древние легенды, сила духа прекрасных воительниц и их личные истории не одно столетие заставляют ученых задуматься о том, кто же такие валькирии и существовали они на самом деле? Опираясь на новейшие исторические, археологические свидетельства и древние захватывающие тексты, автор пытается примирить легенды о чудовищных матерях и ужасающих девах-воительницах с повседневной жизнью этих женщин, показывая их в детские, юные, зрелые годы и на пороге смерти. Джоанна Катрин Фридриксдоттир училась в университетах Рейкьявика и Брайтона, прежде чем получить докторскую степень по средневековой литературе в Оксфордском университете в 2010 году.
Основание и социокультурное развитие Санкт-Петербурга отразило кардинальные черты истории России XVIII века. Петербург рассматривается автором как сознательная попытка создать полигон для социальных и культурных преобразований России. Новая резиденция двора функционировала как сцена, на которой нововведения опробовались на практике и демонстрировались. Книга представляет собой описание разных сторон имперской придворной культуры и ежедневной жизни в городе, который был призван стать не только столицей империи, но и «окном в Европу».
«Медный всадник», «Витязь на распутье», «Птица-тройка» — эти образы занимают центральное место в русской национальной мифологии. Монография Бэллы Шапиро показывает, как в отечественной культуре формировался и функционировал образ всадника. Первоначально святые защитники отечества изображались пешими; переход к конным изображениям хронологически совпадает со временем, когда на Руси складывается всадническая культура. Она породила обширную иконографию: святые воины-покровители сменили одеяния и крест мучеников на доспехи, оружие и коня.
Литературу делят на хорошую и плохую, злободневную и нежизнеспособную. Марина Кудимова зашла с неожиданной, кому-то знакомой лишь по святоотеческим творениям стороны — опьянения и трезвения. Речь, разумеется, идет не об употреблении алкоголя, хотя и об этом тоже. Дионисийское начало как основу творчества с античных времен исследовали философы: Ф. Ницше, Вяч, Иванов, Н. Бердяев, Е. Трубецкой и др. О духовной трезвости написано гораздо меньше. Но, по слову преподобного Исихия Иерусалимского: «Трезвение есть твердое водружение помысла ума и стояние его у двери сердца».
Эти заметки родились из размышлений над романом Леонида Леонова «Дорога на океан». Цель всего этого беглого обзора — продемонстрировать, что роман тридцатых годов приобретает глубину и становится интересным событием мысли, если рассматривать его в верной генеалогической перспективе. Роман Леонова «Дорога на Океан» в свете предпринятого исторического экскурса становится крайне интересной и оригинальной вехой в спорах о путях таксономизации человеческого присутствия средствами русского семиозиса. .
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.