В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры - [126]

В этом ракурсе мы видим место Пискаревского мемориала на городской карте и внутри календарного цикла; пребывание в мемориальном пространстве привязано к памятным датам (самые главные из них – 27 января, День снятия блокады, и 9 мая, День Победы) и пионерским ритуалам (ключевой – собственно прием в пионеры, – по воспоминаниям респондентов, нередко совершался именно в блокадных «местах памяти»: на «Дороге жизни» или у Монумента героическим защитникам Ленинграда).

Разумеется, рассказы не-ленинградцев выстраиваются иначе. Основная нарративная модель в этих случаях – история о первом детском путешествии в бывшую столицу империи; нередко упоминается фигура харизматичного взрослого, инициировавшего и организовавшего поездку (им может быть дед или любимый учитель, если речь идет о поездке с классом). «Радостные», «праздничные» воспоминания об этом путешествии, образы «культурного», «барочного», «европейского» города часто присутствуют в таких рассказах как контрастный фон, на котором разворачивается повествование о принципиально другом опыте, полученном на Пискаревском кладбище. По воспоминаниям многих респондентов, под влиянием этого опыта (и знания о блокаде вообще) представление о Ленинграде и ленинградцах радикально менялось:

Такое было ощущение, что все, что я до этого увидела, – вот тот Ленинград, который я привыкла себе представлять, – оно как‐то все сломалось <…> У меня было ощущение, что в этом городе везде в каждом углу живет смерть <…> У меня Ленинград надолго оказался просто в траурной рамке (ДМ);

И я помню, ну, у меня такое чувство – такое было – огромного уважения, вот, после этого. Огромное уважение к жителям Петербурга. Вот просто вот – ты из Петербурга, значит, все, значит, это в принципе – это совершенно другое качество мироощущения (НГ).

Многие сообщают о сложном, нецелостном восприятии города (чаще всего он раздваивается на Петербург и Ленинград, но возможны и другие конфигурации). Интересно, что один из моих собеседников, напротив, связывает впечатления от Екатерининского парка в Царском Селе и впечатления от Пискаревского кладбища общей ассоциативной цепочкой: оба пространства кажутся ему похожими «по разлинованности»:

Я, конечно, не беру архитектуру. Хотя вот эти вот какие‐то портики, невысокие здания, кстати, тоже немного похожи, да. Ну, если какие‐то изыски не брать <…> Дело все в том, что Россия сама по себе ведь крайне неупорядочена. Ни города, ни деревни – они ведь не подвержены такому упорядочиванию, как в Европе. Поэтому такие вещи, как Екатерининский дворец или вот Пискаревское кладбище, выделяются (ПМ).

Пискаревское кладбище оказывается в этом случае продолжением петербургских достопримечательностей (что возвращает нас к статусу экскурсионного объекта, которым наделяется мемориальный комплекс) – воспоминание о посещении мемориала встраивается в петербургский нарратив о по‐европейски упорядоченном, рационально организованном пространстве.

«Ленинградцы» и «не-ленинградцы» используют разные повествовательные ракурсы, но чем ближе повествование подходит непосредственно к описанию Пискаревского кладбища, тем менее существенными становятся различия между этими условными группами респондентов. В любом случае «нарратив о поездке» нередко включает в себя упоминание долгой дороги и плохой погоды: Пискаревское кладбище видится отдаленным и отдельным, а также – холодным и / или ветреным.

МЕМОРИАЛЬНЫЙ КОМПЛЕКС: РЕКОНСТРУКЦИЯ ПРОСТРАНСТВА

Зимнюю промозглую погоду респонденты чаще всего соотносят с образом самогó блокадного Ленинграда («У нас была, по‐моему, одна зимняя поездка <…> когда один из ветеранов нам говорил, что в тот год <1942> было так же холодно» (МК)) или даже с черно-белыми кадрами блокадной хроники:

Никого не было, тоже был снег где‐то убран – где‐то не убран, все было такое черно-белое, и наоборот, где‐то вот даже душевно я еще больше воспринял это все, потому что я вот с детства интересовался войной, как многие мальчишки, и у меня была книжка, посвященная блокаде Ленинграда. Она, кажется, называлась то ли «Дорога жизни», то ли еще как‐то… <…> Фотография старика… то есть не старика, мужчины изможденного, вот, с куском хлеба, очень известная фотография, и как люди, вот, лежат, вот мертвые, вмерзшие в снег – это, конечно, производит впечатление и на взрослого человека, а на ребенка это все производит очень сильное, яркое, неизгладимое впечатление. Вот. Поэтому мои впечатления <на Пискаревском кладбище>, вот, как будто бы я зашел вот в тот мир, в то время, где вот так же холодно, так же неуютно, некомфортно, все черно-белое, как будто бы я внутри каких‐то черно-белых фотографий, вот… очутился (АМ).

Блокадный документальный канон играет в рассказах моих собеседников особую роль. Некоторые из них вспоминают, что были потрясены экспозицией музея на входе в мемориальный комплекс – большой фотографией голодающего мальчика, фотографией Тани Савичевой и страниц из ее дневника – и это потрясение определило восприятие мемориала в целом. Многие не помнят музея, но канонические кадры блокадной зимы, увиденные в кино или в книгах, удерживаются в памяти и – как я покажу чуть дальше – могут существенно влиять на тот опыт, который переживается на Пискаревском кладбище.