В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры - [124]

Для НГ, русскоязычной жительницы Кривого Рога, участницы интернет-сообщества «Я – ватник из Бессмертного полка», «правильная история», придающая бесстрашие, вписывается в еще один, более чем значимый для нее контекст – сегодняшней войны в Украине. И это, на мой взгляд, важный пример, показывающий, насколько сложно и многомерно устроены «языки аффекта», с которыми в данном случае имеет дело исследователь.

АТРИБУТИВЫ

Итак, каким видят Пискаревское кладбище мои респонденты?

В дополнение к работе с интервью я предлагала – письменно или устно – перечислить пять определений, при помощи которых можно было бы описать первые впечатления от мемориала. Наиболее частотный ответ – «трагическое» (его дали 7 из 16 участников этого мини-опроса); следующее по частотности определение – «страшное» (6 из 16). Вообще в ответах преобладают атрибутивы, относящиеся к тому эмоциональному воздействию, которое информанты ощутили в мемориальном пространстве; участники опроса в первую очередь описывают собственные чувства и аффекты: «тяжелое» (5 ответов), «скорбное» (2), «печальное» (2), а также – «горестное», «тоскливое», «удручающее», «ранящее» (по 1 ответу). Несколько респондентов подчеркивают силу этого воздействия, называя Пискаревское кладбище «ошеломляющим», «незабываемым», «не оставляющим равнодушным», «важным (значимым)» (по 1 ответу).

Среди определений, в которых субъектная позиция говорящего выражена менее ярко, особенно часто встречаются указания на размеры пространства – оно «огромное», «громадное», «большое», «просторное» (в общей сложности 5 ответов). Возможно, семантически близки к этим определениям и прилагательные «величественное» и «пустое» (по 2 ответа). Вряд ли зная о нереализованном проекте стеклянного обелиска, информанты предлагают метафоры отсутствия: помимо указаний на пустоту, встречается ответ «прозрачное» и даже – «ничто, бездна». Не исключено, что примерно в этом же семантическом ряду формула «здесь Бога нет»:

Не совсем может быть прилагательное… В тот момент сильно о вере с нами вообще никто не говорил, вот, но был какой‐то момент такой странный… <…> Было такое ощущение, что «здесь Бога нет» (МК).

Также востребованы определения, связанные с семантикой холода (3 ответа) и застывания (2 ответа). «Застывшее. Оцепенелое. Это застывший ужас», – вспоминает одна из участниц письменного опроса, собственно соединяя визуальный и эмоциональный код, метафорику монумента («застывший в камне образ») и описание опыта его восприятия («оцепенение», «ужас»).

Особого внимания, на мой взгляд, заслуживают определения-антонимы: Пискаревское кладбище запомнилось разным респондентам как «мрачное» (2 ответа), как «светлое» (3 ответа) и как «серое» (3 ответа). Еще один важный антонимический ряд: «безжизненное» – «живое» – «мертвое» – «вечное» (по 1 ответу). Замечу, что безжизненность здесь коррелирует с инаковостью – и эта связь тоже представляется мне весьма значимой:

…Безжизненный. Вот так как‐то. Иной вот такой. Иной (НП).

Дальше – уже на материале собственно интервью – я попробую показать, какие модели восприятия могли стоять за этими определениями.

НАРРАТИВ О ПОЕЗДКЕ: МЕМОРИАЛЬНЫЙ КОМПЛЕКС НА ГОРОДСКОЙ КАРТЕ

Рассказы двух моих респондентов позволяют увидеть Пискаревское мемориальное кладбище с особой стороны – как пространство, наделенное статусом экскурсионного объекта и вписанное в позднесоветскую туристическую индустрию. АЗ, работая в студенческие годы гидом-переводчиком в ленинградском отделении туристического бюро «Спутник», сопровождал на Пискаревское кладбище иностранные группы:

АЗ: Значит, приезжали, например, «Поезда дружбы». Например, из ГДРии. «Поезд дружбы». То есть полный состав, набитый молодыми ГДРшниками. И их сажали, там, в десять автобусов и нужно было провезти по городу <…>

Интервьюер: И это было частью экскурсии по городу – посещение Пискаревского кладбища?

АЗ: Нет, скорее как дополнение. Потому что это все‐таки не был исторический центр… И ехать где‐то… ну, минут… минут сорок… Все равно, да… Это было далеко, всегда было далеко <…> Туда ездили не в рамках экскурсии по городу, а плюс, —

а несколько позднее организовывал экскурсии для групп (преимущественно школьных), приезжавших из разных городов Советского Союза.

ВП состоял в заводской «народной дружине» (так назывались гражданские патрули, следившие за соблюдением общественного порядка): завод относился к тому же району Ленинграда, что и Пискаревское кладбище, и оно было одним из постоянных объектов дружинников:

Почему – потому что там они боролись со стаями так называемых фарцовщиков, туда приезжали массы автобусов с этими с интуристами, вот, а фарцовщики все это облепляли, там, выпрашивали, меняли… Я не знаю, на что можно поменять… Я думаю, выпрашивали просто ручку, жвачку… Потом менты у них это дело отнимали… А мы… ну, как сказать, мы там обеспечивали… Скорее, пугали их всех. Включая ментов тоже, потому что одна из наших задач как общественности была следить, чтобы менты не особо так или, точнее, совсем не нарушали закон.

Констатируя, что советские посетители мемориала обычно фарцовщиков не замечали, ВП описывает «теневой» социальный спектакль, невидимый и непонятный для непосвященных, но разыгрывавшийся по специфическим правилам: