В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры - [134]
И для меня это, безусловно, наиболее важная часть исследования. Pastеризованный и утопизированный образ Ленинградской блокады основывается на вытеснении субъектности – в центр нарратива о блокадном жертвенном стоицизме помещается горожанин, полностью устранивший «реальное „я“» с его потребностью есть и быть и заменивший его «„я“ идеальным». Не исключаю, что не в последнюю очередь именно эта – страшная и крайняя – форма утопической рецепции превращает блокаду в «увеличительное стекло» советского опыта. Я признательна моим собеседникам за возможность увидеть, как через язык скорби и горя происходит (и, видимо, происходило в позднесоветские годы, снова и снова) возвращение главной утраты – возвращение реальности как таковой.
Анонимные участники глубинных интервью
В скобках указаны основное место жительства респондентов в советский период и год (годы) посещения Пискаревского мемориального кладбища.
АЗ – м., р. 1952 (Ленинград, 1960–1970-е)
АМ – м., р. 1968 (Москва, 1981 (?), 1988)
АЯ – м., р. 1957 (Москва, 1973, позднее неоднократно)
ВП – м., р. 1951 (Ленинград, вт. пол. 1960-х – 1970-е)
ДМ – ж., р. 1949 (Махачкала, 1962)
ЕБ – ж., р. 1956 (Белгород, 1970)
ЕП – ж., р. 1966 (Ленинградская обл., Ленинград, вт. пол. 1970-х)
ЕЧ – ж., р. 1954 (Москва, 1962)
КИ – ж., р. 1970 (Москва, 1986)
КС – м., р. 1966 (Москва, 1978 (?))
ЛБ – ж., р. 1955 (Москва, 1972)
МК – ж., р. 1980 (Ленинградская обл., к. 1980-х)
МФ – м., р. 1947 (Москва, перв. пол. 1980-х)
НБ – ж., р. 1969 (Москва, 1985, позднее неоднократно)
НГ – ж., р. 1969 (Кривой Рог, 1974)
НТ – ж., р. 1954 (Краматорск, 1966 (?), 1970)
ОГ – ж., р. 1969 (Волгоградская обл., —)
ПМ – м., р. 1968 (Нарьян-Мар, 1980 (?))
СМ – ж., р. 1973 (Ленинград, 1980-е)
ТК – ж., р. 1946 (Москва, 1960)
Заключение
Что стало с Витей Петровым, который не имел других желаний, кроме как понравиться своим товарищам, и был оставлен нами в финале первой части книги? Как могут выглядеть сегодня его мультипликационные внуки? Девочка Маша, обряженная в традиционный сарафан и платочек, терроризирующая флегматичного Медведя, разрушающая любой дидактический импульс, ни в чем себе не отказывающая и следующая за своими желаниями до полной нечувствительности к самой идее межличностных границ, конечно, совершенно ничем не напоминает советского пионера из сказки о волшебном универмаге. И в то же время она в каком‐то смысле ему наследует.
Современная российская культура нередко описывается как перенаселенная фантазматическими образами. Фантазм стихийной вседозволенности и пренебрежительной к чужим потребностям удали – в числе наиболее заметных. Один из последних текстов Бориса Дубина, во многом спровоцированный внешнеполитическими событиями 2014 года (которые еще предстоит осознать как социальную и культурную катастрофу), назывался «Нарциссизм как бегство от свободы». В этой небольшой газетной публикации, вышедшей из печати уже после смерти ее автора, вводится описание особой, внутренне поврежденной антропологической конструкции: субъект оказывается невидимым для самого себя, «фигурой слепого пятна» – он исключает себя из картины происходящего, тем самым уклоняясь от сколько‐нибудь ответственной и сколько‐нибудь активной роли:
У него есть возможности, но нет ответственности, он может вести себя как заблагорассудится <…>: я тот, кого я не вижу, но у кого поэтому есть право на исключение (Дубин, 2014).
Следствием такой невидимости становится неразличимость границ между «своим» и «чужим», принципиальная неспособность учитывать существование другого, восприятие другого исключительно в качестве негативной проекции собственного отчужденного «я», в качестве незаконного обладателя столь недостающих «мне» ресурсов:
В российских условиях «свое» и «чужое» не разграничены и не обозначены культурно. Россиянин существует как бы в ничейном, ничьем мире, и его хочется захватить <…> Проблемой является и свое (кто я, чем владею, почему), и чужое (почему у него нечто есть, а у меня нет). <…> В эту позицию свернуто представление о другом как о незаслуженном владельце того, чего у меня нет. Я отчужден от другого и уверен, что он хочет мне плохого и что у него это не получится. <…> Недоверие – это способ снижения образа другого, а заодно отыгрывание страхов неудачи и потери. Представление о другом и о собственных возможностях существует в этой конструкции в залоге утрат. У меня чего‐то нет, только у них есть. Это ведет к параличу действия: мы молчим, а они требуют. <…> Возможность выйти из этой конструкции связана с признанием того, что на свете существует кто‐то кроме меня. С отказом от нарциссической точки зрения (Там же).
Дубин здесь, безусловно, обобщает (и переводит на максимально доступный, публицистический язык) результаты многолетних исследований – и индивидуальных, и коллективных, предпринимавшихся совместно с коллегами по Левада-Центру; проблематика, о которой идет речь, непосредственно связана с концепциями позднесоветской антропологии «человека лукавого» (Левада, 2000) и постсоветской «негативной идентичности» (Гудков, 2004). Вместе с тем метафора нарциссической невозможности увидеть себя придает этим концепциям новый объем и новые смыслы.
Тема сборника лишь отчасти пересекается с традиционными объектами документоведения и архивоведения. Вводя неологизм «документность», по аналогии с термином Романа Якобсона «литературность», авторы — известные социологи, антропологи, историки, политологи, культурологи, философы, филологи — задаются вопросами о месте документа в современной культуре, о социальных конвенциях, стоящих за понятием «документ», и смыслах, вкладываемых в это понятие. Способы постановки подобных вопросов соединяют теоретическую рефлексию и анализ актуальных, в первую очередь российских, практик.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Б. Поплавскому, В. Варшавскому, Ю. Фельзену удалось войти в историю эмигрантской литературы 1920–1930-х годов в парадоксальном качестве незамеченных, выпавших из истории писателей. Более чем успешный В. Набоков формально принадлежит тому же «незамеченному поколению». Показывая, как складывался противоречивый образ поколения, на какие стратегии, ценности, социальные механизмы он опирался, автор исследует логику особой коллективной идентичности — негативной и универсальной. Это логика предельных значений («вечность», «смерть», «одиночество») и размытых программ («новизна», «письмо о самом важном», «братство»), декларативной алитературности и желания воссоздать литературу «из ничего».
Данная книга — итог многолетних исследований, предпринятых автором в области русской мифологии. Работа выполнена на стыке различных дисциплин: фольклористики, литературоведения, лингвистики, этнографии, искусствознания, истории, с привлечением мифологических аспектов народной ботаники, медицины, географии. Обнаруживая типологические параллели, автор широко привлекает мифологемы, сформировавшиеся в традициях других народов мира. Посредством комплексного анализа раскрываются истоки и полисемантизм образов, выявленных в быличках, бывальщинах, легендах, поверьях, в произведениях других жанров и разновидностей фольклора, не только вербального, но и изобразительного.
На знаменитом русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа близ Парижа упокоились священники и царедворцы, бывшие министры и красавицы-балерины, великие князья и террористы, художники и белые генералы, прославленные герои войн и агенты ГПУ, фрейлины двора и портнихи, звезды кино и режиссеры театра, бывшие закадычные друзья и смертельные враги… Одни из них встретили приход XX века в расцвете своей русской славы, другие тогда еще не родились на свет. Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Иван Бунин, Матильда Кшесинская, Шереметевы и Юсуповы, генерал Кутепов, отец Сергий Булгаков, Алексей Ремизов, Тэффи, Борис Зайцев, Серж Лифарь, Зинаида Серебрякова, Александр Галич, Андрей Тарковский, Владимир Максимов, Зинаида Шаховская, Рудольф Нуриев… Судьба свела их вместе под березами этого островка ушедшей России во Франции, на погосте минувшего века.
Наркотики. «Искусственный рай»? Так говорил о наркотиках Де Куинси, так считали Бодлер, Верлен, Эдгар По… Идеальное средство «расширения сознания»? На этом стояли Карлос Кастанеда, Тимоти Лири, культура битников и хиппи… Кайф «продвинутых» людей? Так полагали рок-музыканты – от Сида Вишеса до Курта Кобейна… Практически все они умерли именно от наркотиков – или «под наркотиками».Перед вами – книга о наркотиках. Об истории их употребления. О том, как именно они изменяют организм человека. Об их многочисленных разновидностях – от самых «легких» до самых «тяжелых».
Период Токугава (1603–1867 гг.) во многом определил стремительный экономический взлет Японии и нынешний ее триумф, своеобразие культуры и представлений ее жителей, так удивлявшее и удивляющее иностранцев.О том интереснейшем времени рассказывает ученый, проживший более двадцати лет в Японии и посвятивший более сорока лет изучению ее истории, культуры и языка; автор нескольких книг, в том числе: “Япония: лики времени” (шорт-лист премии “Просветитель”, 2010 г.)Для широкого круга читателей.
Выдающийся деятель советского театра Б. А. Покровский рассказывает на страницах книги об особенностях профессии режиссера в оперном театре, об известных мастерах оперной сцены. Автор делится раздумьями о развитии искусства музыкального театра, о принципах новаторства на оперной сцене, о самой природе творчества в оперном театре.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.