В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры - [134]
И для меня это, безусловно, наиболее важная часть исследования. Pastеризованный и утопизированный образ Ленинградской блокады основывается на вытеснении субъектности – в центр нарратива о блокадном жертвенном стоицизме помещается горожанин, полностью устранивший «реальное „я“» с его потребностью есть и быть и заменивший его «„я“ идеальным». Не исключаю, что не в последнюю очередь именно эта – страшная и крайняя – форма утопической рецепции превращает блокаду в «увеличительное стекло» советского опыта. Я признательна моим собеседникам за возможность увидеть, как через язык скорби и горя происходит (и, видимо, происходило в позднесоветские годы, снова и снова) возвращение главной утраты – возвращение реальности как таковой.
Анонимные участники глубинных интервью
В скобках указаны основное место жительства респондентов в советский период и год (годы) посещения Пискаревского мемориального кладбища.
АЗ – м., р. 1952 (Ленинград, 1960–1970-е)
АМ – м., р. 1968 (Москва, 1981 (?), 1988)
АЯ – м., р. 1957 (Москва, 1973, позднее неоднократно)
ВП – м., р. 1951 (Ленинград, вт. пол. 1960-х – 1970-е)
ДМ – ж., р. 1949 (Махачкала, 1962)
ЕБ – ж., р. 1956 (Белгород, 1970)
ЕП – ж., р. 1966 (Ленинградская обл., Ленинград, вт. пол. 1970-х)
ЕЧ – ж., р. 1954 (Москва, 1962)
КИ – ж., р. 1970 (Москва, 1986)
КС – м., р. 1966 (Москва, 1978 (?))
ЛБ – ж., р. 1955 (Москва, 1972)
МК – ж., р. 1980 (Ленинградская обл., к. 1980-х)
МФ – м., р. 1947 (Москва, перв. пол. 1980-х)
НБ – ж., р. 1969 (Москва, 1985, позднее неоднократно)
НГ – ж., р. 1969 (Кривой Рог, 1974)
НТ – ж., р. 1954 (Краматорск, 1966 (?), 1970)
ОГ – ж., р. 1969 (Волгоградская обл., —)
ПМ – м., р. 1968 (Нарьян-Мар, 1980 (?))
СМ – ж., р. 1973 (Ленинград, 1980-е)
ТК – ж., р. 1946 (Москва, 1960)
Заключение
Что стало с Витей Петровым, который не имел других желаний, кроме как понравиться своим товарищам, и был оставлен нами в финале первой части книги? Как могут выглядеть сегодня его мультипликационные внуки? Девочка Маша, обряженная в традиционный сарафан и платочек, терроризирующая флегматичного Медведя, разрушающая любой дидактический импульс, ни в чем себе не отказывающая и следующая за своими желаниями до полной нечувствительности к самой идее межличностных границ, конечно, совершенно ничем не напоминает советского пионера из сказки о волшебном универмаге. И в то же время она в каком‐то смысле ему наследует.
Современная российская культура нередко описывается как перенаселенная фантазматическими образами. Фантазм стихийной вседозволенности и пренебрежительной к чужим потребностям удали – в числе наиболее заметных. Один из последних текстов Бориса Дубина, во многом спровоцированный внешнеполитическими событиями 2014 года (которые еще предстоит осознать как социальную и культурную катастрофу), назывался «Нарциссизм как бегство от свободы». В этой небольшой газетной публикации, вышедшей из печати уже после смерти ее автора, вводится описание особой, внутренне поврежденной антропологической конструкции: субъект оказывается невидимым для самого себя, «фигурой слепого пятна» – он исключает себя из картины происходящего, тем самым уклоняясь от сколько‐нибудь ответственной и сколько‐нибудь активной роли:
У него есть возможности, но нет ответственности, он может вести себя как заблагорассудится <…>: я тот, кого я не вижу, но у кого поэтому есть право на исключение (Дубин, 2014).
Следствием такой невидимости становится неразличимость границ между «своим» и «чужим», принципиальная неспособность учитывать существование другого, восприятие другого исключительно в качестве негативной проекции собственного отчужденного «я», в качестве незаконного обладателя столь недостающих «мне» ресурсов:
В российских условиях «свое» и «чужое» не разграничены и не обозначены культурно. Россиянин существует как бы в ничейном, ничьем мире, и его хочется захватить <…> Проблемой является и свое (кто я, чем владею, почему), и чужое (почему у него нечто есть, а у меня нет). <…> В эту позицию свернуто представление о другом как о незаслуженном владельце того, чего у меня нет. Я отчужден от другого и уверен, что он хочет мне плохого и что у него это не получится. <…> Недоверие – это способ снижения образа другого, а заодно отыгрывание страхов неудачи и потери. Представление о другом и о собственных возможностях существует в этой конструкции в залоге утрат. У меня чего‐то нет, только у них есть. Это ведет к параличу действия: мы молчим, а они требуют. <…> Возможность выйти из этой конструкции связана с признанием того, что на свете существует кто‐то кроме меня. С отказом от нарциссической точки зрения (Там же).
Дубин здесь, безусловно, обобщает (и переводит на максимально доступный, публицистический язык) результаты многолетних исследований – и индивидуальных, и коллективных, предпринимавшихся совместно с коллегами по Левада-Центру; проблематика, о которой идет речь, непосредственно связана с концепциями позднесоветской антропологии «человека лукавого» (Левада, 2000) и постсоветской «негативной идентичности» (Гудков, 2004). Вместе с тем метафора нарциссической невозможности увидеть себя придает этим концепциям новый объем и новые смыслы.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Б. Поплавскому, В. Варшавскому, Ю. Фельзену удалось войти в историю эмигрантской литературы 1920–1930-х годов в парадоксальном качестве незамеченных, выпавших из истории писателей. Более чем успешный В. Набоков формально принадлежит тому же «незамеченному поколению». Показывая, как складывался противоречивый образ поколения, на какие стратегии, ценности, социальные механизмы он опирался, автор исследует логику особой коллективной идентичности — негативной и универсальной. Это логика предельных значений («вечность», «смерть», «одиночество») и размытых программ («новизна», «письмо о самом важном», «братство»), декларативной алитературности и желания воссоздать литературу «из ничего».
Тема сборника лишь отчасти пересекается с традиционными объектами документоведения и архивоведения. Вводя неологизм «документность», по аналогии с термином Романа Якобсона «литературность», авторы — известные социологи, антропологи, историки, политологи, культурологи, философы, филологи — задаются вопросами о месте документа в современной культуре, о социальных конвенциях, стоящих за понятием «документ», и смыслах, вкладываемых в это понятие. Способы постановки подобных вопросов соединяют теоретическую рефлексию и анализ актуальных, в первую очередь российских, практик.
Кто такие интеллектуалы эпохи Просвещения? Какую роль они сыграли в создании концепции широко распространенной в современном мире, включая Россию, либеральной модели демократии? Какое участие принимали в политической борьбе партий тори и вигов? Почему в своих трудах они обличали коррупцию высокопоставленных чиновников и парламентариев, их некомпетентность и злоупотребление служебным положением, несовершенство избирательной системы? Какие реформы предлагали для оздоровления британского общества? Обо всем этом читатель узнает из серии очерков, посвященных жизни и творчеству литераторов XVIII века Д.
Мир воображаемого присутствует во всех обществах, во все эпохи, но временами, благодаря приписываемым ему свойствам, он приобретает особое звучание. Именно этот своеобразный, играющий неизмеримо важную роль мир воображаемого окружал мужчин и женщин средневекового Запада. Невидимая реальность была для них гораздо более достоверной и осязаемой, нежели та, которую они воспринимали с помощью органов чувств; они жили, погруженные в царство воображения, стремясь постичь внутренний смысл окружающего их мира, в котором, как утверждала Церковь, были зашифрованы адресованные им послания Господа, — разумеется, если только их значение не искажал Сатана. «Долгое» Средневековье, которое, по Жаку Ле Гоффу, соприкасается с нашим временем чуть ли не вплотную, предстанет перед нами многоликим и противоречивым миром чудесного.
Книга антрополога Ольги Дренды посвящена исследованию визуальной повседневности эпохи польской «перестройки». Взяв за основу концепцию хонтологии (hauntology, от haunt – призрак и ontology – онтология), Ольга коллекционирует приметы ушедшего времени, от уличной моды до дизайна кассет из видеопроката, попутно очищая воспоминания своих респондентов как от ностальгического приукрашивания, так и от наслоений более позднего опыта, искажающих первоначальные образы. В основу книги легли интервью, записанные со свидетелями развала ПНР, а также богатый фотоархив, частично воспроизведенный в настоящем издании.
Перед Вами – сборник статей, посвящённых Русскому национальному движению – научное исследование, проведённое учёным, писателем, публицистом, социологом и политологом Александром Никитичем СЕВАСТЬЯНОВЫМ, выдвинувшимся за последние пятнадцать лет на роль главного выразителя и пропагандиста Русской национальной идеи. Для широкого круга читателей. НАУЧНОЕ ИЗДАНИЕ Рекомендовано для факультативного изучения студентам всех гуманитарных вузов Российской Федерации и стран СНГ.
Эти заметки родились из размышлений над романом Леонида Леонова «Дорога на океан». Цель всего этого беглого обзора — продемонстрировать, что роман тридцатых годов приобретает глубину и становится интересным событием мысли, если рассматривать его в верной генеалогической перспективе. Роман Леонова «Дорога на Океан» в свете предпринятого исторического экскурса становится крайне интересной и оригинальной вехой в спорах о путях таксономизации человеческого присутствия средствами русского семиозиса. .
Д.и.н. Владимир Рафаилович Кабо — этнограф и историк первобытного общества, первобытной культуры и религии, специалист по истории и культуре аборигенов Австралии.
Настоящая книга является первой попыткой создания всеобъемлющей истории русской литературной критики и теории начиная с 1917 года вплоть до постсоветского периода. Ее авторы — коллектив ведущих отечественных и зарубежных историков русской литературы. В книге впервые рассматриваются все основные теории и направления в советской, эмигрантской и постсоветской критике в их взаимосвязях. Рассматривая динамику литературной критики и теории в трех основных сферах — политической, интеллектуальной и институциональной — авторы сосредоточивают внимание на развитии и структуре русской литературной критики, ее изменяющихся функциях и дискурсе.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.