В понедельник дела не делаются - [184]

– Мы-то ла-адно, наше дело служивое, переживем трудности и лишения. А вот тебе, Виталий, при таком раскладе получается полная… кхм… задница. Областная подсудность!

Вменим все квалифицирующие второй части – группа, особая жестокость, из корыстных… Двадцать лет верных. Первые пять – тюрьмы, крытой! – с напором говорил Виктор Петрович притихшему Фадееву. – А по первой части сто пятой – червонец. При добром судье и – восемь. Чувствуешь разницу? А?!

Но учти, я тебя на веревке не тяну. Мне нужна правда. Я нутром чую, а в последнее время я стал крайне редко ошибаться, что ты Петрова просто грузишь. Жаба тебя душит, что он соскакивает по лёгким статьям…

Фадеев пытался слабо, для блезира возражать на последние слова прокурорского, мотал кудлатой башкой. Своевременно не-сбитый с сигареты пепел сломился и обсыпался ему на коленки.

Но принципиально с постановкой вопроса он согласился, особо не мудрствуя.

– Давайте тот протокол… это самое… порвем, – предложил Фадеев.

Стратегический замысел удался.

– Ну?! – изумился Коваленко. – Я никакие протоколы не рву! Никогда! Допросимся по новой… Подробно. А причины данных ранее показаний, несоответствующих действительности, объясним в популярной форме.

Приступили непосредственно к допросу. Отвечая, Фадеев неотступно следил за рождавшимся текстом, пару раз даже попытался Виктора Петровича подправить.

Тот досадливо поморщился:

– Не меша-ай!

По ключевому моменту после небольших торгов сошлись на том, что душить Ольку Виталя не хотел, но руки у нее на шее сжал умышленно. Сдавил и, вот гадство, не соразмерил силы!

Разжал клешни уже после того, как сожительница концы отдала.

– А может, гражданин прокурор, на неосторожное…

как-нибудь? – с надеждой спросил Фадеев, когда прочитал протокол.

Руководствуясь принципом, что за спрос денег не берут.

– Ну ты на глазах… кхм… наглеешь! – восхитился Коваленко. – Полчаса назад под «сто пятой-второй» подписывался, а теперь «неосторожное» ему подавай! Нет, мон ами[139], так не получится!

Фадеев, впрочем, не настаивал.

В коридоре, не умолкая, на громком матерном языке разговаривали милиционеры изолятора. Преимущественно между собой, на служебные и бытовые темы.

Через каждое слово «бляха-бляха!».

Цензурные слова служили у них фоном, лексическими связками. Присутствие за тонкой фанерной дверью заместителя прокурора, непосредственно надзирающего за ИВС, милиционеров не смущало.

Виктор Петрович, будучи по корням своим, несмотря оканчивающуюся на «о» фамилию, человеком русским, и сам не чурался обсценной лексики. Но он был уверен, что знает время и место её употребления. Сейчас его буквально корежило от мата ивээсников. Из последних сил он удерживался, чтобы не выскочить в коридор и не застроить их.

Рядовой и сержантский состав изоляторов временного содержания, а также конвоя, по личным наблюдениям Коваленко, в большинстве своём был нагл, недалёк и развинчен. А ещё нередко – жаден и продажен задёшево.

«Всё от почти неограниченной власти над живыми людьми!»

По приезде в Острог зимой девяносто шестого Виктора Петровича обескуражило обращение дежурного по ИВС к арестованным:

– Строиться вдоль стены, пленные!

По образности определение было удачным, но новоиспеченному заместителю прокурора по нраву оно не пришлось. В его понимании жуликов брали в плен иногда действительно как на войне, с риском для жизни и здоровья, совсем другие милиционеры. Оперативники уголовного розыска, «пэпээсники», вневедомственная охрана. Но никак не ОКС[140].

При одном аресте, когда Коваленко, исполняя обязанности находившегося в отпуске прокурора, допрашивал обвиняемого, заскучавший сержант-конвоир встал в вольной живописной позе. Закинув руку за голову, локтем он уперся в стену. Далеко вперед выставил ногу в шнурованном высоком ботинке. Короткоствольный автомат небрежно висел у него под мышкой.

Виктор Петрович, внутренне кипя, отвлекся от допроса.

– То-ва-рищ сер-жант, – разделяя слоги, спросил он с показной вежливостью, – а что, в кабинете у начальника УВД вы так же стоите, как у прокурора?

Все присутствующие разом обернулись на конвоира. Морда у того мгновенно стала красная, как у Миши Евдокимова, когда он возвращался из бани. Сержант вытянулся, щёлкнув каблуками. Весь следующий месяц он стоял при арестах исключительно по стойке «смирно». Потом, забывая преподанный ему урок хорошего тона, перешел на положение «вольно».

В кабинет для следственных действий заглянул замнач ИВС по режимной и оперативной работе Капустин, двухметровый вислоусый детина в крутом серо-голубом камуфляже. В кабине-тике сразу не осталось ни одного кубического дециметра свободного места. – Разрешите, товарищ майор? – обратился он к заместителю прокурора по-уставному, перелицовывая классный чин на понятное офицерское звание. – Разрешаю, товарищ майор. Виктор Петрович ответил на рукопожатие. Рука Капустина была огромной и жесткой, как наждак. Когда он поддерживал спортивную форму, то брал на рывок сто десять кило. Коваленко относился к нему с симпатией, прощая природную наглость и периодически приключавшиеся залёты. Бесспорной заслугой Капустина в этом году было раскрытие негласными внутрикамерными методами двух глухих убийств – Рачилэ и Черепкова. Оба этих факта Виктор Петрович обобщил в представлении о поощрении на имя генерала, начальника областного УВД. Прокуратура крайне редко ставит вопрос о поощрении ментов, но всегда – о наказании. Капустину дали премию в размере месячного оклада. Благодарный майор до сих пор зазывал Коваленко обмыть знаменательное событие. Виктор Петрович неизменно отказывался. Он знал, что замнач ИВС корешится с Кораблёвым. Они ходили по четвергам в баню к батьке капустинскому, выпивали после парной. Приятельские отношения с прокуратурой майор использовал в допустимых пределах. Капустин присел на край соседнего стола, затрещавшего под центнером его веса, закурил «Балканку». Фадеев глянул на майора боязливо. – Сергей Евгеньевич, – строго сказал Коваленко Капустину, – чтобы это… кхм… никому из МРО Фадеева не выдавали. Тем более наверх. С ним работать будет только наш следователь. Капустин подыграл с ходу: – Как скажете, Виктор Петрович! И, проявляя заботу, почти отечески поинтересовался у Фадеева: – Не обижают в камере?