В поисках социалистического Эльдорадо: североамериканские финны в Советской Карелии 1930-х годов - [64]
Подливали масла в огонь и сами финны. Многие североамериканские переселенцы, особенно на первых порах, весьма цинично и презрительно относились к местному населению, считая русских отсталыми, неспособными к порядку и прогрессу людьми[568]. Находясь на ответственных должностях, они прежде всего старались помочь своим землякам, и делалось это порой в ущерб местным рабочим. В апреле 1932 г. на лесозаводе им. Октябрьской революции местные рабочие отказались работать, заявляя, что заведующий механическим цехом Петерсон и его помощник Мяки отдают предпочтение «своим», ставя их на выгодные работы, часто в ущерб производству. Так, рабочий Торопов был снят с должности мастера, на его место Петерсон поставил своего сына, у которого абсолютно не было опыта в данной деятельности. Зарплата родственнику была повышена до 47 руб. в сутки, что являлось огромной по тем временам суммой[569]. Было и немало случаев прямого сокрытия неприглядных поступков соотечественников. В документах встречаются жалобы рабочих, например, такого рода: «Иностранцы постоянно пьянствуют, прогуливают по 3 дня, администрация всё знает, но мер никаких не принимает, тогда как нас, русских, за один день прогула выгоняют с завода, отбирают карточки и выселяют с квартир»[570].
Конфликты на рабочем месте выливались порой в серьезные столкновения, наносившие урон производству и угрожавшие жизни людей. Так, по заявлению главного механика Онегзавода, в течение одной декады на заводе случилось 4 аварии, которые были подстроены явно умышленно. Например, в апреле 1933 г. механик машинного отделения Кирпасов перед уходом с работы выпустил всю воду из нагретого бака, зная, что следом придет бригада рабочих, недавно прибывших из Америки. В результате произошла авария, несколько человек получили ожоги[571].
Очень непросто складывались отношения с местным населением и в быту, где еще ярче проявлялись культурные различия. Если в США и особенно в Канаде финны-иммигранты находились на низких ступенях социальной иерархии, то после иммиграции в СССР они оказались частью привилегированной социальной группы, и местное население нередко называло их «богачами» и «буржуями». Однако это повышение социального статуса не принесло ожидаемых экономических благ – наоборот, привыкшие к определенному уровню жизни переселенцы на новом месте оказались без самого, на их взгляд, необходимого. В письмах они просили родственников и друзей прислать нужные вещи, перечень которых отнюдь не ограничивался одеждой (свитера, нижнее белье, носки, обувь) или продуктами (кофе, печенье, сладости). Людям не хватало того, что прочно вошло в их жизнь в Америке и чего не было в новой жизни – будильников, фотоаппаратов, пишущих машинок, календарей, записных книжек, музыкальных инструментов. Молодежь скучала по жевательной резинке[572]. Вещи, которые привозили или получали в посылках иммигранты, были в диковинку местному населению, многого никогда прежде не видевшему. Одежда приезжих также сильно отличалась от того, в чем ходили местные жители, что поначалу вызывало обоюдный шок. Например, первые впечатления Эльзы Баландис, приехавшей с родителями из Канады в 1933 г., были связаны именно с этими удручающими условиями жизни местного населения:
Мы жили в бараке за бумкомбинатом в Кондопоге. Люди ходили на работу – а там же грязь была да всё – так они ходили в лаптях! Лапти были. В стене барака были вбиты гвозди, и я всё удивлялась, для чего гвозди. А лапти-то мокнут, они эти лапти вешали на гвозди, чтобы они сохли, и все знали свой гвоздь. А я эти лапти собрала, принесла в барак и говорю маме: «Посмотри, что я нашла». Она мне сразу: «Ты что, ты что – это же обувь!» – «Какая обувь? Это – обувь?» – «Скорее отнеси обратно, люди же будут искать, завтра на работу надо идти!»[573]
Стремление финнов даже в чудовищных условиях барачной жизни создать хоть какое-то подобие уюта и чистоты воспринималось соседями как мещанство и мелкобуржуазность. Иммигранты, в свою очередь, не могли скрыть брезгливого отношения к соседям
из-за неопрятности и грязи. Даже спустя семьдесят лет один из них вспоминал: «Дома русских и финнов можно было различить издалека. Они (русские) никогда не чистили двор, выбрасывали мусор прямо у порога, за всё время нашей совместной жизни они ни разу не покрасили даже оконные рамы»[574]. Особенно остро эти различия ощущали женщины. Советские женщины, трудившиеся до изнеможения наряду с мужчинами, не понимали, как можно сидеть дома с детьми, и называли финок «тунеядками», «лентяйками», привыкшими в своей буржуазной стране жить «за чужой счет». А те презирали соседок за вечно грязные полы, неухоженных детей, запущенный двор[575]. Антагонизм по отношению друг к другу рядился, таким образом, в культурные клише. Власти фиксировали и эти конфликты: «Жены инорабочих, оторванные от производства, не знающие языка, ведут изолированный образ жизни и зачастую поддаются нездоровым настроениям на почве бытовых неполадок»[576]. Похожие ситуации, когда в силу своей большей погруженности в быт женщины смотрели на советские реалии гораздо более скептически, чем их мужья, были характерны и для других иммигрантских сообществ в СССР
